Екатерина Лесина - Леди, которая любила лошадей

Ее беспокойство плотное и тяжелое.

Надо дышать.

Надо успокоиться. Или нет? Василиса спокойна. И цела. А что сила уходит, так ничего страшного. Она ведь и без силы жила.

— …я тебя не прощу.

Грозится.

И гроза эта проносится над Василисой, а на плечах ее невыносимой тяжестью лежат ладони. Василиса запрокидывает голову и взглядом тонет в глазах женщины, имени которой найдется место средь имен других.

— Терпи, девочка, — говорит она.

И пальцы Василисы стискивают кость.

Последнюю.

— Умница…

Мертвое, живое… ветер в ивах… там, в степи, не знают, что такое ивы. И никогда-то руки те не касались гибких желтых ветвей. Никогда не гладили узкие листья, одновременно и жесткие по краю, и гладкие, словно кожаные.

…мертвое…

И живое.

Это одно. Единое. И Ладислав закусывает губу, но не убирает руку с плеча Константина Львовича. Лицо некроманта бело, а губы выделяются на нем лиловым пятном. Будто черники объелся.

Надо будет пирога с черникою испечь, чтобы тесто песочное, тонкое, разламывалось с хрустом, а крем внутри заварной. С лимоном?

Пожалуй, что да.

Для аромату.

Косточка тает. И сила ее наполняет Василису, уходя дальше. Тоже придумали, бомбы делать… она не для того жила, чтобы из костей и бомбы.

Черника ягода особая, она не столь сладка, как малина или клубника, и земляничного душистого аромату не имеет. И косточки внутри многим не по вкусу. Но Василиса чернику любит.

Да, решено, потом, когда все закончится, она испечет пирог.

С черникой.

С черной-черной, как глаза женщины, которая потеряла свое имя. Странно, однако, что во всей цепочке потерялось именно оно, самое первое, самое важное…

Женщина качает головой.

И прикладывает к губам палец. Молчи… и вовсе оно не потеряно. Просто… просто порой хочется уйти и так, чтобы никто-то, даже тот, кто привязан сердцем, не сумел вернуть.

И Василиса кивает в ответ.

Она понимает.

И только губы беззвучно шепчут:

— Спасибо.

Умирать не больно.

Больно выживать.

Открывать глаза, разлепляя склеившиеся веки. Делать вдох. Удивляться тому, что в театре, куда потянула сестрица, желая Демьяна поскорее окультурить, умирающий герой еще находил в себе силы чего-то там говорить.

И вправду герой.

А вот Демьяну и дышать-то больно. Но он дышит.

— Вот и ладненько… вот и хорошо, — этот профессионально-ласковый целительский тон заставил насторожиться. — Довезти до города довезете, только осторожно… и я поеду. Ангел мой, ты со мной?

— Куда ж я тебя без присмотра-то оставлю… — ворчливо отзывается ангел незнакомым голосом. — Только пусть о девочке позаботятся…

— Покой и сладкий чай. Много сладкого чаю. И шоколад. Тоже много…

…боль накатывает и накрывает с головой, однако против ожиданий сознания Демьян не теряет. Напротив, это сознание цепляется за явь, что репей за шкуру бродячего пса.

— Несите аккуратно.

Вещерский.

Он склоняется, и Демьян даже видит его, пусть глаза по-прежнему закрыты. Но все одно видит. Ярким алым пятном. На диво неспокойным… и главное, сказать бы, что он, Демьян, живой, а стало быть, вытащат, пока пламя не прорвалось, но из глотки только клекот и вырывается.

— Ты того… — Вещерский говорит. — Не вздумай помереть! Тебе еще жениться, как честному человеку…

Жениться Демьян не против.

Совсем.

Только…

— Если помрешь, меня Марья точно из дому выгонит. Или разведется… а тятенька, если она разведется, выпорет. Ну или на Севера спровадит, каторгу стеречь.

Это он зря.

Нельзя Вещерскому на Севера с его неуемною натурой. Он же стеречь не усидит, примется каторгу реформировать на современный лад и весь порядок порушит.

— А я, между прочим, холода страсть как не люблю.

Погрузили.

Везут.

Даже аккуратно, сколь можно в таком состоянии. И Демьян совсем уж расслабился.

— Сдохнешь, — это шипение пробивается сквозь боль. — Все вы сдохнете! И ты, и она…

— А ну тихо! — голос перебивает тот, другой.

Он резок.

Зол.

— Ненавижу…

Правда. Ненависть яркая, но странно, разве Демьян в ней повинен? Что он сделал, чтобы заслужить такую? Разве что…

— Цыц, если опять по башке получить не хочешь, — конвоир не злой, но сторожкий, что хорошо, ибо Нюся все еще красива. Наверное. А красивые женщины опасны.

Остановка.

И время замедляется. Со временем вовсе творится нечто донельзя странное…

— …невозможный вы человек, Демьян Еремеевич… — голос разбивает тишину, возвращая время на место. — Вот казалось бы, жили бы себе, отдыхали бы, как велено. Но нет же, неспокоится вам. И чудо, просто чудо, что рядом с вами Константин Львович оказался… видно и вправду вы еще нужны Господу…

Его трогают.

Поднимают. Снова несут. Надо сказать, чтобы не смел больше экспериментов своих ставить.

— …ваша придумка? — второй уже знакомый голос раздается слева. — Изрядно, изрядно… а главное до чего умело вплетено в энергетическую структуру. Действительно получилось искусственное ядро…

Дальнейший разговор не понятен.

То есть отдельные слова Демьян понимает и весьма неплохо, но вот в целом смысл ускользает. Пускай. Сознание тоже.

Почти.

— …ваша работа по сочетанию тонких материй…

Ерунда какая.

Главное, чтобы эти, вдвоем, не додумались до чего-нибудь совсем уж непотребного. Ему еще жениться… эта мысль окончательно примирила Демьяна с нынешним его положением, и сознание таки ускользнуло в спасительную бездну беспамятства.

Черники не было.

Не сезон.

Вот смородина уже появлялась, что красная, что черная, что полупрозрачная белая. Правда, одинаково безвкусная, магией подпитанная.

Клубника.

И земляника.

Крупная глянцевая черешня. И даже, при желании, малину сыскать можно было бы. А вот черники — нет. Рано еще, барышня. Так Ляля сказала, глядя с какою-то непонятной жалостью. С чего бы Василису жалеть? Она, Василиса, цела и здорова, голова и та уже не кружится, разве что самую малость.

…черники бы…

Не сезон.

Ягода лесная, вот никто силой ее и не подстегивает. Так что погодить придется. Или заменить. Но чем заменишь? Смородиной?

Земляникой?

Василиса пыталась. Но выходило не то, не так… не такое, как должно. И эта вот мелочь донельзя раздражала, заставляя вновь замешивать тесто. Пальцы мяли масло, смешивая его с мукой и сахаром, и, пожалуй, чересчур уж сильно, вымещая на нем, на тесте, накопившуюся злость.

— Если ты будешь и дальше печь в таком количестве, я точно растолстею, — сказала Марья. Она вот смотрела без жалости. — И вообще… может, прогуляемся.

— Не хочу.

Масло таяло, что плохо. И надо бы остановиться, да и тесту отдых на леднике не помешает, чтобы оно, тесто, успокоилось, отлежалось. И Василиса смахнула пот со лба.