Дарья Кузнецова - Змееловов больше нет

Когда кристаллы закончились, пришлось слать одного из ожидавших за дверью людей за новыми.

— Тварь! — прошипел мне Великий Змеелов. Молчать на этом столе сложно, мучительно больно — рвется наружу все то, что прежде было сокрыто. И если не задавать нужных вопросов, объект обычно начинает говорить обо всем, что приходит в голову. — Змеиная подстилка! Надо было сжечь тебя еще тогда, вместе с ублюдком…

— Ты свою возможность упустил, — ответила я, равнодушно пожав плечами. — Теперь я погреюсь у твоего костра.

Провоцировала. Низко, недостойно — издеваться над тем, кто не может ответить, бить лежачего. Но я слишком ненавидела этого человека, чтобы помнить о каком-то благородстве.

Вместо внятного ответа он опять разразился бранью. Кажется, та грязь, которую исторгал Великий Змеелов сейчас, составляла основу его сущности.

— Проклятье, — пробормотал Орлен. — Мориц, в следующий раз будь более предусмотрительным!

— Простите, ваше величество, — развел руками тот. Он тоже, как и я, давно примостился на табуретке. Стоять столько времени почетным караулом у одра старого коршуна — много чести. — У меня никогда допросы не затягивались на шесть часов без перерыва. И, надеюсь, впредь не затянутся!

— Надо было придушить отродье сразу, брюхо тебе вспороть. Зря решил использовать… — прокашлял Великий Змеелов.

Меня словно окатило холодной водой.

— Мой сын… жив? — подалась я вперед, приподнявшись на стуле.

— Сдох уже небось в какой-то канаве, — хрипло расхохотался старик.

— Он родился живым?! Куда ты его дел, падаль?! Говори!

— Норика, прекрати! — рявкнул Мориц, вскакивая. С грохотом упал его стул.

Подоспел со своего места король, сообща мужчины оттащили меня от Великого Змеелова.

— Ты его прикончишь и тогда точно ничего уже не узнаешь! — пытался воззвать к здравому смыслу Орлен.

— Норика, это будет слишком легкая смерть, не надо!

Меня трясло. Я даже не вспомнила сейчас о магии, хотелось голыми руками разорвать на части дряблое, высохшее тело, вырвать горло, чтобы только не слышать хриплого издевательского смеха. Я не слышала ничего, кроме этого смеха, и хорошо, что физически мужчины были сильнее: слова их до меня не доходили и никакого воздействия не имели.

Безобразие прекратил палач. Он на несколько секунд оставил свое место, налил воды из графина в стакан и выплеснул мне в лицо.

— Прошу прощения, ваше величество, в вас я попасть не хотел, — флегматично уронил в наступившей тишине мужчина, тихо поставил стакан и вернулся к своему месту.

— Ничего страшного, — кашлянул Орлен, по-простецки утирая брызги с лица рукавом.

— Простите за эту вспышку, — ломким, дрогнувшим голосом проговорила я, следуя королевскому примеру и утираясь рукавами формы. — Я…

— Сядь. Сейчас все выясним. — Мориц кивнул на стул, и я обессиленно на него опустилась. От накатившей слабости подгибались колени.

Вот только ничего больше о моем ребенке Великий Змеелов сказать не мог. В приюте, куда его отдали, случился пожар, и след мальчика, которому тогда было четыре года, оборвался. Его никто особо не искал, не видели смысла: я и так слушалась отлично и не давала повода усомниться в верности ордену. «Сдох — и сдох твой ублюдок!» — хрипло каркал старик.

Но поверить в это снова? О нет, это тогда я была глупой девчонкой, которая не ставила под сомнение слова наставников. А теперь у меня появилась цель в жизни, смысл. Хотя бы на короткое время, пока не выяснится, что…

Нет, вот об этом точно не стоит думать. Не сейчас.

Мне снился огонь. Старое сухое здание трещало, дым ел глаза и забивал горло. Злое, ревущее пламя клацало пастью и отказывалось подчиняться. Вырвавшись из-под контроля, оно бесновалось, стремилось сожрать все, до чего могло дотянуться. Мстило за годы, века рабства.

Горела кожа, горели руки, глаза. Боль выгибала распятое на мраморном столе тело, выжигая кровь и даже душу.

А потом слышные сквозь вой пламени крики и плач утонули в грохоте рухнувших перекрытий. И я проснулась, рывком села на кровати, загнанно дыша. Дрожащей ладонью стерла пот со лба.

От резкого движения истончившийся за ночь полог тишины лопнул, поэтому вежливое «доброе утро, красавица» соседа я услышала и даже ответила чуть хриплым со сна голосом. Не глядя в его сторону, набросила халат поверх длинной свободной сорочки, в которую переоделась перед сном, и отправилась умываться.

К тому моменту, как привезли завтрак, я успела привести себя в порядок в уборной и вернуться посвежевшей. Строгая, точная и расторопная, как хорошо отлаженный механизм, горничная в несколько секунд расставила тарелки, так же механически пожелала приятного аппетита и ушла в следующую каюту, а мы остались вдвоем.

Сосед сегодня был неожиданно, я бы даже сказала, пугающе молчалив. Сосредоточенно жевал омлет, прихлебывая ягодный компот. Глядел в тарелку, изредка косился в мою сторону.

— Плохо? — спросил наконец.

— Почему же? Весьма недурно готовят, — возразила я.

Старичок захихикал в кулак, потом прокашлялся и пояснил:

— Сны. — Сосед кивнул на мою койку. — Могу средство дать. От совести, конечно, не поможет, но спать будешь лучше.

— Оставляя за скобками вопросы совести… Вы действительно думаете, что я возьму какое-то средство у полоумного старика, который при первой встрече схватил меня за задницу? — спросила с легкой растерянностью.

Он опять захихикал.

— А у Язода Самоса?

— Тем более! — ответила без раздумий, чем вызвала еще один приступ веселья.

— Я дурного не думаю, помочь хочу, — попытался он настоять на своем.

— В помощи не нуждаюсь.

— Ишь ты, гордая какая! — Кажется, старый алхимик немного обиделся. — Наказываешь себя?

— Вам не верю, — возразила спокойно. — И не поверю, можете не пытаться.

Он вновь хмыкнул, но умолк, продолжая коситься. Пристальные взгляды раздражали больше болтовни, но недостаточно, чтобы вывести из себя.

Как интересно повернулась жизнь. Мы одинаково верно служили змееловам, потом оба вовремя их предали и теперь бежали на юг — не то от прошлого, не то в надежде на будущее.

— Моя жена была змеей, — задумчиво проговорил Самос. — Я продал душу Ворику в обмен на ее жизнь. Двадцать лет она почти не выходила из дома, чтобы не привлекать внимание. Моя Тинни никогда не говорила об этом, но я чувствовал, она бы предпочла такой жизни смерть. Только меня не хотела обидеть и не могла бросить. Но все равно зачахла. Да.

— Сочувствую вашему горю, — проговорила я. Вполне искренне: неведомую Тинни, которая провела двадцать лет в заключении и постоянном страхе, было жаль.

— Я потому и говорю, что про совесть знаю все. Точно не хочешь зелье?