Екатерина Лесина - На краю одиночества

…а если…

В городе целителей немного, помимо того, который пользовал Анну. О пациентах своих говорить они не любили, но ситуация особая.

…да и бляха Земляного поможет, если что.

Почки.

И вновь характерный налет, подтверждающий догадку. Частью свежий, выходит, что его, Глеба, проклятье подстегнуло болезнь. Смерть от проклятья избавила, а вот лихорадка продолжала разъедать тело.

А ведь вряд ли покойный являлся к целителю в обычном своем виде. А стало быть в той, другой жизни его может отыскаться что-то интересное.

И Глеб вернулся к телу.

Желудок был полон. Надо же… и пища только-только начала перевариваться. А стало быть, убили покойного если не сразу после ужина, то почти.

Убили его не пару часов тому. Проклятье и болезнь, сплетшись воедино, поработали над телом. Остывало оно медленнее. Нет… часов восемь прошло, если не более того.

Глеб хмыкнул.

И подвинул светляки.

Вот эту часть работы он ненавидел. Так… что тут? Гречка? И остатки мяса. Морковь. Запах, конечно, специфический, но… вино? А вот и гриб. Снова мясо. Кусок чего-то мягкого и разлазящегося. Бисквит?

– Вот всегда ненавидел, когда вы так делали, – раздалось за спиной тихое, и Глеб выругался.

Вслух.

– Извините, – несколько смутился Мирослав. – Привычка.

А ведь подошел так, что Глеб не то, что не услышал, не ощутил даже.

– Ничего, – он размазал по тарелке содержимое желудка, пытаясь уловить хоть что-то. – Просто… в следующий раз я могу… быть куда более несдержанным.

Тьма смеялась.

Она-то услышала человека загодя. Но промолчала. Она ведь не обязана предупреждать Глеба, раз Глеб не считается с тьмой. А ведь хочет она немного…

– Надо же, – Мирослав осторожно обошел тело и остановился у столика. – Гм… погодите… а дайте-ка…

Глеб вложил пинцет в протянутую руку.

– Ага… это ведь… – то, что Мирослав извлек из кучи, больше всего походило на головешку. – Воды бы…

Вид у головешки был весьма характерный.

И Глеб плеснул воды в плошку.

Отмывал кольжецкий гриб Мирослав старательно, а отмыв, вытер платком и только потом разломил пополам. Наклонился. Понюхал.

– Он самый.

И Глебу протянул. Запах был весьма характерным, острым, с горькими нотами полыни.

– В одном месте только подают гречу по-купечески, которую грибками приправляют… – задумчиво протянул Мирослав, окинув тело новым взглядом. – И надо сказать, весьма себе место специфическое, не всякого пустят… и не со всяким говорить станут.

– Со мной поговорят.

– Может, оно и так, да только… как бы вам сказать… вам бы вовсе не высовываться, уж больно народишко у нас взбудораженный. Того и гляди, полыхнет. А оно нам надо? Нет уж, я тут сам… есть у меня один знакомец… да как сказать, знакомец… помог я ему когда-то, вот, стало быть, долг платежом и красен, да…

Мирослав завернул гриб в салфеточку.

– А еще тогда подумал, что уж больно лохмотья его чистые…

Проснулась Анна ближе к полудню.

Потянулась.

Перевернулась на живот. Улыбнулась самой себе, провела пальцами по лицу, стирая эту улыбку. Ни к чему…

Солнце проникало сквозь полог листвы, заставляя ветви тянуться к свету. Стекла оранжереи дробили его на осколки, и казалось, сам песок светился. Впрочем, температуру пришлось понизить и открыть духовые окна, впуская поток прохладного воздуха.

Она смахнула испарину со лба.

Проверила воду в искусственном ручейке, из кяоторого поднимались тяжелые ветви кыоряг. Присаженный на них мох разросся, и в ныем скрывались темные бусины бульбофиллумов. Ньад самой водой раскрылись треугольные цветы масдеваллий. Они покачивались, словно перешептывались. Анна убрала несколько отмерших листьев, отметив, что в принципе пару растений можно будет разделить без особых проблем. А вот дракулам было явно жарковато, хотя лето только-только началось.

Движение она ощутила спиной.

– Арвис? – Анна убрала сухие плети сребролистника в корзину. – Доброе утро. Вернее день. Сбежал?

Мальчишка дернул плечами.

– Сбежал.

– Люди злые, – сказал он, усаживаясь на тропинку и, протянув руку к плевроталлису, что обжил россыпь камней, замер, будто задумался. – Убить хотят.

– Тебя?

Он ткнул пальцем в иглообразный лист и вздохнул.

– Всех. Боятся. Почему, когда люди боятся, они хотят убить?

– Понятия не имею, – Анна вытерла руки. – Но, быть может, вам и вправду стоит уехать? У меня есть дом, там хватит места для всех.

– И они боятся. Меня. Я слышал. Илья говорит, что меня надо кончить, пока я пасть не открыл.

Анна зажмурилась.

Никуда не делось солнце. И свет не исчез. Только легкость пропала.

– Но его не слушают. Пока. Я молчу. Они думают, я все еще дикий и говорить не умею. Я думаю, что пусть они думают. Я умею говорить, но я не стану говорить. Я понимаю.

Он склонил голову на бок.

– Они думают, что их секреты плохие. Но я знаю, что есть очень плохие секреты. Такие, которые… когда то существо сидело внутри, я видел… всякое. У тебя кровь нехорошая.

– И не только кровь, – Анна поднялась и отряхнула брюки. – Идем к лилиям? Я давно к ним не заглядывала.

Арвис тут же вскочил.

Кажется, к лилиям он готов был бежать. И от шубы отказался. Только остановился на пороге, закрыл глаза и сделал глубокий вдох.

– Замерзнешь, – заметила Анна.

– Нет. Хорошо.

Снег захрустел под ногами. Арвис остановился. Присел. Сунул пальцы в припорошенный снегом куст. Вытащил руку и облизал белую взвесь.

– Смотри, простынешь, лечить не стану.

– Станешь. Ты хорошая. Только кровь плохая. Очень-очень. Не знаю. Я видел. Плохо помню. Он не все показал. Только, чтобы других злить. Тебя не было. Он знал бы, что тебе показать. А я только кровь запомнил.

Арвис сел и стянул ботинки, пошевелил пальцами.

– Может, все-таки…

Его кожа побелела, сравнявшись по цвету со снегом, но, кажется, особых неудобств мальчишка не испытывал. Напротив, он выглядел весьма и весьма довольным.

И еще сосредоточенным.

– Я забыл, – он сам выбрал дорогу. – Сейчас увидел тебя и вспомнил. Вчера увидел то и тоже вспомнил. Но до того – забыл. Я думаю, я видел больше, но как сделать, чтобы вспомнил?

Анна шла рядом.

Из-под снега выглядывали острые рожки красного мха, который мхом был лишь по названию. На концах вспухли розовые капли сока, и его стоило бы собрать до того, как он заледенеет и утратит часть свойств. Но и в основной оранжерее хватало работы, не говоря уже о саде.

– Я думаю. Скажу. Но я не хочу, чтобы в меня опять влезла тварь. Она вредная. Она не скажет правду, только запутает.

Арвис сморщил нос.

Лилии стали крупнее, и полупрозрачные лепестки их разошлись, открывая темное горло. К лилейным отнести эти цветы можно было лишь условно.