Екатерина Лесина - На краю одиночества

– Вы только маме не говорите… всей правды.

Всей Глеб не сказал. Он и женщину эту нашел только через год, когда его самого из лечебницы выпустили. Не спешили…

…он написал письмо.

Всех, кто с ним шел, представили к ордену Полярной звезды. Посмертно. Слабое утешение, если разобраться. Какая от орденов польза? А Глеба… его долго держали. И там, в лечебнице, он думал, что это даже хорошо, что, быть может, нет места более подходящего, чтобы провести в нем остаток жизни.

Тишина.

Покой.

Трижды в неделю уроки рисования, ибо на безумцев созидательная деятельность весьма благотворно влияет. Еще вот гончарная мастерская имелась, местный народ любил в ней сиживать, кто горшочек лепил, кто вазочку.

У Глеба вечно костяные модули получались.

Да…

…он не собирался уходить. И не ушел бы, когда б не Алексашка, который заявился, чтобы спросить:

– Ты тут еще от скуки не сдох?

– В процессе, – сказал тогда Глеб. И кажется, впервые улыбнулся.

– Ага… стало быть, время есть… я тебя забираю.

– Куда?

– Откуда, – поправил Земляной. Был он в костюме из темно-красного штофа и желтой канареечной рубашке, выделяясь этим нарядом на фоне местной пасторали.

В лечебнице старались избегать ярких цветов, даже цветы на клумбах высаживали исключительно белые и голубые. Смотрелось неплохо, но тогда Глеб понял, сколь устал от обилия этого вот белого.

И голубого.

– Отсюда я тебя забираю. У меня и разрешение есть, – он помахал бумаженцией, которой шлепнул Глеба по лбу. – Так что собирайся. Хватит уже придуриваться, работы невпроворот…

– Я… не уверен, что мне стоит работать. Сила нестабильна.

– Стабилизируешь.

– А разум…

– В полном порядке, если верить заключению медицинской комиссии. Я вот верю.

Глеб же сомневался. Он смотрел на Земляного. И на стену собственной палаты, украшенную его же живописью.

Голубые незабудки.

Белые розы.

И еще вот местный пруд, заботливо окруженный заборчиком, чтоб никто не утоп ненароком.

– Ты здесь скоро точно свихнешься, – Земляной открыл шкаф, в котором хранились скромные Глебовы пожитки. И пусть разрешено было в лечебнице использовать обыкновенную одежду, даже приветствовалось, ибо виделось в том докторам еще одна возможность связать людей ненормальных с нормальным миром, вещей было немного. – А там… поездишь по стране, развеешься… с тебя никто подвигов не требует. Просто попробуй…

…и Глеб попробовал.

Точнее он позволил собрать свои вещи. И вывести себя за высокую ограду, плотно увитую плющом и сторожевыми заклятьями. И главное, пока шел, все время думал, что вот-вот появится любезнейший Савва Иванович, поинтересуется, куда ж это Глеб собрался… или пальчиком пухлым помашет, мол, что ж это вы, дорогой, в бега податься вздумали?

Не появился.

Не заступил.

И охранник на воротах лишь улыбнулся да сказал:

– Прощевайте…

…кошмары, к слову, тоже отступили, будто признавая право Глеба на нормальную жизнь. Они возвращались изредка, но и то утратили былую остроту.

Однако вот же…

Анна погладила его по руке. Заглянула в глаза и сказала:

– Не слушай.

– И ты ее тоже, – шепот твари звучал в ушах. – Мы ведь оба знаем, что ты тогда почувствовал… радость, да? Тебе понравилась чужая боль… ты стал вдруг властелином мира… ты…

– Уходи, – Глеб отвернулся.

А музыка стала нестерпимо громкой. Она пронизывала все его тело, заставляя кровь бежать быстрее. И хорошо. Быстрее бежит, быстрее выбежит. И тогда все закончится.

Наконец.

Школы жаль.

Алексашка ее не бросит, но… из него управленец еще хуже, чем из самого Глеба, а следует признать, что более отвратительного администратора найти сложно. Может, Даниловский поддержит? Вот он справится…

…хотя бы ради сына.

От музыки рот наполнился кровью.

Глеб закашлялся.

И все-таки умер.

Это было даже не больно.

…потом Анна, вспоминая все, что произошло в этот день, удивлялась тому, сколь ничтожно малое время оно заняло. Тогда ей казалось, что время исчезло вовсе, что она, да и все, собравшиеся в полуразрушенном доме ее, попали в некое межмирье, где само понятие времени то ли еще не создано было, то ли уже исчезло.

Главное…

…она видела, как разрастаются филодендроны, питаясь существом иного мира. И спешат пустить в него тончайшие нити корней хойи. Дрожат пестрые листья фикуса кинки, расползаются по земле аглаонемы.

Покачивается на невидимом ветру огромная монстера…

…под нею тень.

И музыка, такая плотная, такая вязкая, сводящая с ума музыка. Она разрывала Анну на куски, тянула жилы, выворачивала.

А потом Глеб умер и стало тихо.

Тихо-тихо-тихо.

Только капля разбилась о камень, будто чья-то слеза…

…не время плакать.

Не сейчас.

…матушка билась над гробом отца уродливою черною птицей. Она то кидалась на него, словно желая разломать блестящие от лака доски, то замирала, растопырив руки, подвывая.

И люди шептались с одобрением: горюет.

Любила, стало быть, любила…

…Анна коснулась мертвого лица. Теплое еще. И Глеб улыбается. Чему он улыбается? А кровь сочится. Кровь из дыры в боку пропитала жалкие клочки мха, и текла по пальцам Анны. И она, наверное, запомнит до конца жизни это ощущение – липкой красной крови.

Плакать не получалось.

Было больно, так больно, будто сердце вырезали. А вот плакать совсем не получалось. Следом пришла спасительная мысль, что и самой Анне недолго осталось.

Что… быть может, в этом и смысл?

Не в один день, но… почти?

Он дождется, там, за краем. Он знает, что Анна придет… в конце концов, был ведь обряд. И кровь. И клятва. И тьма, которая вот плакала беззвучно, как умеет плакать ночь осенним дождем.

Анна бы ее утешила.

Если бы смогла.

Она закрыла глаза Глеба. И повернулась на звук.

Шелест.

И хруст.

Звон. Нежный мягкий звон, будто кто-то ступал по полю хрустальных цветов. Теперь существо походила на человека. Пожалуй. Такого невероятно высокого и чересчур уж худого человека.

Беловолосого.

Длинноносого.

Узкогубого. И губы скривились, а гость произнес:

– Женщина.

– Женщина, – согласилась Анна, убирая со лба Глеба волосы. Надо же, и здесь кровь, кровь – это плохо. Ее будут вымывать, а волосы расчешут.

Отцу расчесывали.

Укладывали воском, чтоб смотрелся прилично.

– Ты звала.

– Нет.

– Ты сказала ветру.

– Сказала, – врать смысла нет. И… наверное, хорошо, что он… он ли? Пожалуй, что да, мужчина. Главное, пришел. Если Анны не станет, кто присмотрит за Арвисом? Он ведь диковатый, но это потому, что воспитанием его некому было заняться.

– Где дитя?

– Там, – Анна махнула рукой на стену дома, которая становилась обыкновенной, разве что трещины никуда не делись. Они расползались по камню, разрывая и обои.