Ксения Татьмянина - Ветер Безлюдья [СИ]

Я стояла и выбирала из двух сковородок самую приемлемую. И дальше — проще и обыденней некуда: я ходила по чистому полу кухни разутая, на рубашке закатала рукава, подсобрала волосы. Что-то убрала в холодильник, что-то на стол у мойки, взбила яйца, добавила соль и приправ, натерла сыр, нарезала помидоры, нагрела масло и залила первый тонкий блинчик на сковородку… И странное чувство усилилось, став горячим, как будто напрямую зависело от накала плиты и запахавшего сливочным маслом ужина. Что я делала необычного? Готовила как всегда. Только что не на своей кухне… не у себя… не дома?

Нет, я не в гостях. В трущобах, в старой квартире, на тесной кухне — я дома. Из-за него. Из-за Гранида, сидящего позади меня. Вернись мы с ним в мою ячейку в полихаусе, останься в этой дыре, переберись в дорогие хоромы, любые стены с ним будут домом. А он? Что он? В этот момент Гранид не делал ничего особенного, — отделял мясо от костей, мягко отпихиваясь от голодного пса, который лез мордой на стол. Поставил ему миску у мойки и вымыл руки. Вымыл доску и нож. Убрал запасные порции в холодильник, освободил мойку и спросил:

— С чаем будем?

Просто спросил. Обыденно, как будто это наш стотысячный вечер тут, и крутились мы на этой кухне не один раз, делая каждый свое дело, и всегда здесь пахло горячим ужином, и всегда возилась под ногами собака. Много лет вместе. Много лет вдвоем. Без занудства и привычки, а с простым счастьем жизни.

— С чаем.

— Зеленый был, но кончился. Обычный черный сойдет?

— Сойдет.

Гранид включил электрический чайник, засыпал заварку в заварной, и снова сел позади. А я запнулась в действиях и неуклюже сморщила блинчик, попытавшись завернуть рулетом подплавленную сырную начинку. Пять на тарелке лежали ровные и красивые, а шестой вышел мятым.

— Чуть-чуть осталось.

Седьмой, восьмой, девятый. Я выключила конфорку, отставила сковородку и не успела повернуться, как почувствовала, что Гранид слишком близко. Он подошел со спины и обнял меня за плечи, поцеловав волосы и прижавшись щекой к затылку. Не со страстью, как можно было бы ждать от мужчины, а наоборот — даже робко и осторожно, как обнял бы тот Гранид ту свою Эльсу… Я застыла. Оцепенела от внезапности, и не зная, что сделать. От волнения онемев, я пыталась выговорить храброе «я — она», но вышел дурацкий, жалкий всхлип.

Сбросив его руки, кинулась в коридор и схватила рюкзак…

— Эльса, не убегай! Не выдержал, прости меня! — Гранид подлетел к двери, загородив выход и заговорил еще быстрее: — Ты поймешь, когда меня вспомнишь, дай мне тебе объяснить… только минуту, выслушай!

Куда завалились эти фотографии? Я дергала клапан, еле открыла карман, шарила пальцами в пустоте… и добилась одного — рюкзак упал на пол.

— Я к тебе больше не прикоснусь, обещаю! Эльса… это без умысла… не как тогда! — Гранид по-своему понял мою реакцию, испугавшись, что его внезапное объятие для меня лишь пошлое домогательство. — Мы знали друг друга раньше!

Да к черту фотографии. Я сделала шаг, обняла его за шею и прижалась, почувствовав, как сильно колотится сердце и какой он весь холодный и взмокший от резкого волнения. Гранид замолк, как выключили. Только ледяные ладони медленно легли на спину, оттаяв через долгие и тихие минуты. Без тени смущения или прежнего страха, так и стояла — положив голову на плечо и не размыкая рук.

— Эльса… — услышала его гулкий осторожный голос. — Я сегодня спросил Черкеса — с чего вдруг он сказал «сестренка», когда ты ему позвонила. И вытащил, клещами, — всю вашу историю с клиникой, с «незабудкой». Ты их не помнишь, но знаешь… он так сказал. А меня? Хоть немного, хоть как тень?.. Я тебе записки оставлял на всех наших местах. Я все дворы и улицы в Тольфе обыскал. Всегда, когда мог, вырывался в Безлюдье, спустя и год, и два, и три. Даже через восемь лет, я снова туда приходил и оставлял сообщения, думая, что если ребенком тебя куда-то увезли родители то в восемнадцать ты могла вернуться сама. После учебы и службы я последний раз там побывал. И решил, если ответа нет, значит ты умерла. Ты не могла меня бросить, что бы ни держало, за десять лет ты бы вырвалась… Эльса, ведь если ты сейчас меня обняла, есть надежда? Хоть проблеск?

Если открою рот — завою, от его передавшейся тоски и тревоги. Не могла отвечать, ни словом, ни звуком. Хотела одного — слышать, как он ждал и искал, и перебарывать свою необоснованную вину за то, что я в те годы равнодушно жила своей жизнью. Вечно бы его обнимать… но все-таки отступила, отлипла, и взяла рюкзак с пола. Глаза не поднимала, — сил не нашла.

— Что ты там потеряла?

— Фотографии. — В спокойном состоянии обе карточки быстро нашлись, и я протянула их ему. — Сама про все узнала недавно.

— У меня в то время была твоя фотография, пока одна скотина не уничтожила мой тайник… и фотоаппарат, гнида, разбил, и симки с кадрами я так и не нашел. Полжизни бы отдал… а это ты где достала?

— Андрей твое личное дело из Тольфы привез, я выпросила.

— Мне нужно было со слов начать. Не знал с каких… Одно чувство — схватить тебя и не отпускать. Испугал? Обнаглел?

— Нет.

Выдохнула и решилась взглянуть в лицо. Но продолжить словами «Я давно знаю, кто ты» — не смогла. Как оправдаться, что не призналась в этом, а молчала с самого февраля? Изуверка! Гранид надо мной измывался, третируя и устраивая проверки, но и я хороша — уже после коньячных откровений нужно было сказать ему правду.

Все вставало на свои места, срасталось покалеченное, возвращалось утерянное. Я сама чувствовала себя вчерашней «потеряшкой», которой так счастливо сегодня от нахождения самой себя. А теперь и Гранид меня нашел. Стоял у двери все еще бледный и, непривычно к его характеру, растерянный. Такой настоящий, родной и близкий, до каждой колючей ресницы — мой.

От любви ли это было? Мне не разобраться — а чувство приятное, собственническое, наглое — мой. И можно умирать от этого счастья.

— Будь эта «незабудка» проклята…

За стол не сели — тарелку поставили на подоконник, разлили чай и простояли у окна, как в привокзальном кафе, беря рулетики и перекусывая наспех. Я смотрела на крыльцо, разглядывая щербины ступеней и думая о деталях этой скудной картинки, отвлекая себя от того, чтобы не краснеть. Гранид смотрел на меня. И расстояние между нами так, в одну тарелку и было. Его не смущало ничто, как будто нарочно испытывал меня своим пристальным взглядом, то ли издеваясь, то ли серьезно. Растерянность ушла, ее сменила довольная ухмылка. Не выдержала:

— Я сейчас поперхнусь.

— Не могу оторваться, у тебя уши, как угли, красные. Даже мерцают.

— Отстань от моих ушей. Видишь, что взволнованная, и нарочно пялишься?

— Да.

Допив чай и вымыв от масла руки, я расколола волосы и закрыла эти симафорные сигналы. Он тоже сполоснул руки, растормошил отдыхающего Нюфа и ушел в коридор. Пора была уходить. Я закрыла окно, скинула посуду в раковину, в прихожей сунулась обратно в кеды, а пустой рюкзак на плечо.