Екатерина Лесина - Лиса в курятнике [СИ]

— Сила Навышкиных в земле, — цесаревич пальцами пошевелил и, не выдержав, поскребся. — В этом секрета нет… в голову они не полезут.

— Вычеркиваю?

— К младшему все ж приглядись… если бунтовать будут, то не один же человек. А Навышкины хорошие бойцы. Найди способ, чтоб Борвою шепнули, что младшенький рискует… он живо управу найдет.

Димитрий кивнул.

Верно.

— Вельгаты… эти всегда наособицу… Одовецкие… целители, но обижены крепко на Таровицких и, как знать, не только ли на них.

— Нет.

Лешек не открыл глаза.

— Давыдовы… эти никогда не скрывали, что им нужна власть и деньги, впрочем, на конкурсе от них никого. В роду лишь мальчишки родятся…

— Рудознатцы. Что? Я эту кровь чую… тоже кто-то со змеиным народом породнился, хотя и давно. Не смотри, нам с того пользы не будет. У змеев родство не так уж много и значит.

Они перебирали имя за именем, и всякий раз приходили к выводу, что не те это имена, неверные. А потому, когда закончился один список, Димитрий взялся за другой, составленный исключительно по давней привычке ничего не упускать.

В этом списке имен было больше.

— Вот что, — Лешек-таки поднялся, умудрившись не порвать чудесный костюм, который, правда, несколько измялся, но гляделось это вполне естественно. — Мы с тобой не туда идем… точнее, не так… надобно иначе. Скажи матушке, пусть снимки сделают всех девиц.

И Димитрий поморщился: самому догадаться следовало.

В архивах дворца хранились не только родовые книги, но и родовые портреты с полным описанием примет, семействам высочайшим свойственных.

Вот же…

…а все почему? Все потому, что голова не делом занята, а… глупостями всякими. Губы у нее шершавые, а над верхнею крохотная родинка имеется. Но какое это отношение к смуте грядущей имеет?

Вот именно.

Никакого.

Стрежницкий, выбравшись из постели, в комнате не усидел. И пусть целитель пригрозил, что, коль Стрежницкий не образумится и не побережет себя, он всякую ответственность за здоровье оного с себя снимает, князь лишь отмахнулся.

Какое здоровье?

На кой ляд ему здоровье-то сдалось? В последнее время накатывала престранная тоска, хотелось то ли напиться, то ли подраться с кем, то ли и то, и другое разом, а еще чтобы шлюхи с цыганами вокруг. Но Стрежницкий порывы души сдерживал, крепко подозревая, что, если девицы поведения нетяжелого во дворце сыщутся, то с цыганами тут всяко сложнее.

А драк пустых и вовсе не поймут.

Да и куда ему…

Он вот едва-едва до двери добрел. И то на упрямстве чистом, а добредши, осознал собственную неправоту. Ему бы позвать кого, велеть, чтобы до постели донесли и уложили, укутали одеялом пуховым, поднесли молочка с медом, как матушка когда-то в той, другой жизни, которая ныне если и вспоминалась, то редко и не к месту.

А он сел у стены, головой о нее ударился и глаза закрыл.

Мутило.

Но звать на помощь не позволяла гордость. И главное, глаз дергало так… нехорошо дергало, будто вогнали внутрь штырь раскаленный и он головушку до самого черепа пробил.

— Что? — она появилась, хотя Стрежницкий отчетливо осознавал, что быть того не может и не должно, что все есть бред или, если по-научному, галлюцинация.

— Дурак ты, — сказала галлюцинация и по волосам провела. Прикосновение было таким явным, теплым, что он поневоле за рукой потянулся. — Как есть дурак… я ж тебя любила…

— И потому своим доносила?

Она пожала плечиками: мол, что тут скажешь. Война — дело такое…

…не женское.

А она была женщиной, Марена, прозванная Лисицей. Темный волос. Острое личико. Глаза яркие, что твое небо. Ей непостижимым образом к лицу была и та нелепая одежда, в которую приходилось рядится, и короткие, обрезанные криво, волосы. Она курила сигаретки, не чураясь солдатских самокруток, которые порой набивали лебедою и вовсе пылью. Она смеялась громко, в голос и стреляла, почитай, лучше многих.

Знала тропы там, в Озерном крае.

И вела по ним… выводила… его выводила, а прочих заводила. Хитрая…

— Ты был совсем еще мальчишкой, — вздохнула она, усаживаясь рядом. Поинтересовалась с любопытством: — Сильно болит?

— Изрядно, — с галлюцинациями притворяться нет нужды, они свои, проверенные. И потому Стрежницкий лишь вздохнул.

— Мне тоже больно было, когда ты меня вешал…

— А когда ты моих людей на убой послала?

— Не тебя же…

— И меня бы послала. Просто… чего ждала? Когда я до Вышняты дойду?

— Значит, все-таки с ним встретиться должен был? — нисколько не удивилась галлюцинация. От нее пахло ромашками и лесом, болотом — самую малость. А еще сеном, конским потом и костром. Землею сырой, которая проминалась под конскими копытами и ямины хранила долго, бережливо. — Честно говоря, не надеялись, знали, что ты с городскими связь держишь. Вот нужно было понять, с кем…

— И повесить?

— А как иначе. Война ведь…

— Война. Была, — согласился Стрежницкий, всецело осознавая, насколько это нелепо — разговаривать с мертвою невестой.

— Осталась, — покачала головой та.

— Быть того…

— Глупенький. Некоторые войны не прекращаются…

— Почему ты… ты ведь сама была…

— Кем? — тихо спросила Марена, проведя пальчиками по шее, которую охватывала веревка. — Наивною девочкой, которая хотела переменить мир? Сделать его лучше?

— Убив тех, кто против перемен?

— А хоть бы и так… они ведь тоже не задумались, стоит ли убивать меня… знаешь, мой дом ведь не крестьяне сожгли, а Таровицкий со своими людьми. Их после простили, взяли и простили. И наплевал ваш император на то, сколько они крови пролили… в нашем доме добре гуляли, несколько дней… мне повезло, меня укрыли… я аккурат в отъезде была…

Она была.

Дышала.

И Стрежницкий ощущал тепло ее тела, хотя понимал — оно тоже обманчиво. Это все рана в голове, которая горела и дергала, и тянуло палец в нее сунуть, почесать…

— А вернулась и увидела… даже похоронить не дали по-человечески, — и такой лютой ненавистью пахнуло от слов ее, что Стрежницкий про боль свою позабыл. — Они долго там стояли… слуги царя-батюшки, верные его опричники…

— Не все…

— Быть может… так и я не всех трогала. Я сперва лишь отомстить хотела… мне помогли. Научили. Сделали сильной… знаешь, я ведь не нашла тех самых… старика ублюдочного, который огнем… зато отыскала других.

— Меня?

— Тебя… Шорох… твоим именем детей пугали, а ты… ты оказался таким обыкновенным…

— Извини.

— Ничего… погоди, скоро болеть перестанет. После смерти боли нет.

— Я не умру…

— Умрешь, — сказала Марена, подавая руку. — Все когда-нибудь да умирают… пришел твой черед. Знаешь, единственное, о чем я жалею, так это о том, что сразу тебя не пристрелила…