Екатерина Лесина - Лиса в курятнике [СИ]

Что-то подсказывало, что запереть Стрежницкого следовало бы давно.

Лизавету князь до комнат самолично провел. И дверь приоткрыл. И придержал. И строгим-престрогим голосом заметил:

— Вам не стоит гулять без сопровождения.

— А где его взять? — резонно поинтересовалась Лизавета. Жених-то ее навряд ли к прогулкам расположен. Как-то он слишком уж бледен был и вовсе слаб, того и гляди в мир иной отправится, что с его стороны будет совсем уж неприлично. Лизавета, может статься, с мыслью о замужестве сроднилась почти.

— Нигде, — князь согласился, почему-то не сводя с Лизаветы настороженного взгляда, будто подозревал ее в чем-то недостойном. — Потому вам не стоит гулять.

— Совсем?

— Совсем.

— А… нам к ужину надобно. Оглашение и все такое…

Он задумался.

Вздохнул.

И сказал:

— Ждите. К ужину я вас проведу, а дальше надо будет что-то придумать.

И как-то вот это Лизавете совсем не понравилось. Тетушка не зря говорила, что от мужских придумок женщинам одни беды.

Впрочем, оставшись одна, она поежилась.

Шутка?

Уж больно настоящим чудилось то тело в коридоре. И бледен был Стрежницкий. И женщину он явно узнал. Откуда? И главное, что за оговорка такая? Выйти бы, да… страшно.

И Лизавета, вздохнув, присела.

Взялась за гребень.

Надобно бы Руслану позвать, чтобы косу переплела, а то нехорошо. Скоро и вправду к ужину идти, а она растрепа растрепою… что скажут?

…а скажут, — этот шепот проникал, казалось, сквозь стены, мыши и те примолкли, то ли в страхе, то ли, чтобы людям пугаться не мешало, — будто бы ничего и не было. Вот поглядите.

Девица в мятом платье тоненько всхлипнула, прижимая к груди надкушенный пирожок. С зайчатиною. Пирожок был мягок и горяч, и что с того, что надломлен с краюшку? Ей и такой сойдет. Она шмыгнула носом и приняла кружку травяного отвару, заботливо поднесенную старухой. От кружки пахло не только травами, но старуха сказала:

— Пей, тебе оно надобно. Небось, испереживалась вся…

Заохали иные девки, зашептались, друг дружку локтями подпихивая.

— Про шутку это они удумали, чтоб ты языком не трепалась. Сама-то трогала? — старуха блеснула темными глазами. И девица покачала головой: не трогала.

Как можно?

Она мертвяков с малых лет боялась, а чтоб трогать… или как та, рыжая, из благородных, почитай ползать. Стоило припомнить, и девицу замутило. Она поспешно выхлебала отвар, сдобренный самогоном, и пирожком закусила.

А ведь говорили, что не стоит во дворец лезть.

Нет же… маменька и подруженька ее… мол, устроят… походишь месяцок в прислугах, себя покажешь, глядишь, и оставят. А нет, то рекомендацию дадут, как обещали. Небось, с рекомендацией из дворца в любой дом устроиться можно.

Она и послушала.

Еще и радовалась. Как же… только теперь радость ушла, сменившись страхом. И старуха, чуя его, улыбалась. Черный рот, желтоватые кривые зубы. Нос крюком. Обещала на суженого погадать, нитки судеб связать, и недорого брала, но теперь, глядя на это лицо, хотелось крикмя кричать.

— А… что делать? — шепнул кто-то.

И ведь сама она ни словечка не сказала… шла, думала лишь о том, как притомилась ныне… прилечь не чаяла, а тут старуха… и вот уже на кухне сидят, в комнатушке махонькой, где ненужную утварь держат. Сидят и шепчутся, страхи рассказывая.

— Ничего, — старуха погладила по руке, и прикосновение ее было горячо, что огонь живой. — Что вы сделать можете, бедолажные? Бегите… если силы духу хватит. А то ведь выпьет. Каждую из вас выпьет, никого не оставит… весь род людской изведет под корень, вот посмотрите. Я-то старая, мне чего терять? А вас вот жалко… жалко бедолажных.

Стрежницкого в разум привела пара пощечин и стакан укрепляющей настойки, которую целитель вливал силой и, как почудилось, с немалым удовольствием.

— Я начинаю сомневаться, вправду ли вы хотите выздороветь, — он вытер пальцы тряпицей. — Я просто не знаю, как еще объяснить ваше самоубийственное желание причинить себе вред.

— Я больше не буду, — не слишком искренне пообещал Стрежницкий, но в постель забираться не стал. А целитель не стал настаивать.

Он вытащил склянку с жирной желтоватой, будто топленый подпочренный жир, мазью, которую и принялся втирать в глазницу.

Димитрий отвернулся.

Прошелся по комнате.

А ведь от нее до того коридора шагов двести, если не больше. И назад Стрежницкого пришлось на себе волочь, перепоручивши чудо-куклу заботам своих людей. Опять слухи пойдут…

— Вы понимаете, что ваше нынешнее состояние лишь кажется вам устойчивым? Ваш организм, уж простите за откровенность, — пальцы целителя раздирали рубцы, втирая в них мазь, и Стрежницкий морщился, но терпел, — пребывает в ужасающем состоянии. У вас больное сердце…

— Неправда!

— Больное. Я целитель, я вижу. И нервы шалят. Будь вы дамой, я бы рекомендовал вам покой и нюхательные соли. И еще капли есть презамечательные…

— Соли не хочу.

— Значит, на капли согласны? Чудесно… не знаю, чем вы занимаетесь, но поверьте, от вашего спокойствия зависит ваше выздоровление.

Мазь воняла.

Манипуляции целителя заставляли морщиться и отворачиваться — гляделось со стороны жутко, особенно, когда тонкий палец нырнул в черную глазницу — а дело вызывало вопросы. Главный, зачем? То есть, не лечить, Стрежницкий, пусть и с порченною физией, но в хозяйстве пригодится, однако…

…болвана уложили тут же, на столе, сдвинув в сторону немытую — лакеи, похоже, вовсе страх потеряли — посуду. И Димитрий присел рядом.

Как есть болван.

Но хороший, такие не в каждой лавке встретишь. Надо будет поинтересоваться у Ламановой, не исчезло ли чего из ее хозяйства. Она, помнится, себе особых болванов заказывала, чтоб человеческих очертаний были, мол, на таких видно, как наряды сидят. И поговаривали, будто деланы ее болваны отнюдь не по вымышленным меркам.

Нынешний… Димитрий поднял руку.

Опустил.

— Ваше отравление лишь спровоцировало кризис, который назревал давно. Вы были поразительно беспечны…

Рука держалась.

И главное, даже пальчики сделали такие, которые шевелятся.

Перчатки надели, пусть и ношеные, но из кожи отменного качества. Надо будет поискать, чьи… а вот одежа явно свежая. И мылом дегтярным пахнет.

Димитрий понюхал, убеждаясь, что не ошибся. Как есть пахнет… и шита… перешита. Вон, штаны в поясе черной ниткой прихвачены, чтоб не свалились, а рубаха к ним и вовсе пришита, чтоб не выбилась. Вот ленточка на шее повязана с любовью.

— И если не сейчас, то в ближайшем времени ваше тело отплатило бы вам за подобную беспечность.

— Я понял, — буркнул Стрежницкий.

— Сидите смирно. Ничего вы не поняли. Думаете, я тут только говорить горазд? А я на своем веку навидался… живет вот такой, как вы, живет, горя не знает… а после раз, и остановилось сердечко. Или сосудик в голове лопнул. И бывает, что покойником сделался, а бывает, что вроде и живой, и дышит, да только ни пальчиком пошевелить не способный, ни слова сказать, чтобы внятно. Хотите так?