Мари Явь - Атомное комбо

Я умолкла.

— Как?

— Неважно, — буркнула я, услышав короткий смешок. Ранди шёл рядом, чуть позади, не потому, что я слишком спешила, или он уступал мне первенство во всём. Просто такой угол обзора ему нравился больше.

— Тебя это задело? — Вот что его на самом деле интересовало.

— Кроме прочего.

Самый. Лучший. Комплимент.

— И насколько?

— Настолько, что я готова была ему врезать уже тогда. А потом он назвал нашу страну тонущим кораблём, а наше дело — безнадёжным, потому что его единственный сын вернулся покалеченным, а лучший из слуг — погиб. Почему это ослабило его, а не сделало сильнее? — Я обернулась через плечо. — Помнишь, что завещала нам мама? Мстить за каждую слезу, за каждый косой взгляд. Почему мне хватило звука их шагов в нашем доме, чтобы понять — я никогда не прощу их. А ты? Когда твоё терпение достигло предела? Не думай, просто скажи.

Ранди положил руку мне на затылок, который под широкой мужской ладонью казался маленьким и хрупким, как хрустальный шар.

— Когда я смотрел, как она стрижёт тебе волосы. Когда они падали на пол, а она откидывала их ногой под кровать.

Ох, я помнила его взгляд в тот раз.

— По крайней мере, она не выколола мне глаза. — Это могло бы сойти за шутку, если бы такой вероятности не существовало. Кто знает, может, мама в тот момент думала и об этом?

— Я слишком любил твои волосы, чтобы так просто смириться с тем, что больше не смогу смотреть на них по вине тех ублюдков.

Его ладонь скользнула от макушки к темени. Теперь мои волосы были жесткими и колючими на ощупь. Натуральный кактус. Казалось, во мне не осталось ничего красивого и нежного.

— Когда победим, — пообещала я, — не буду стричь их лет пять. Или десять. Сколько скажешь.

Все клятвы подобного рода должны были заканчиваться поцелуями, но Ранди предпочёл закурить. Возможно, не один господин Эсно считал, что наше дело безнадёжно?

Подытожив, я решила, что дар дружбы недоступен мне. Сначала был Дагер, затем Хельха, следом Джесс. Первый предал, вторую убили, третий потерял память. Вероятно, Бог наказывал меня за жадность: дав мне в распоряжение самого лучшего своего раба, Он запретил мне приближаться к остальным. Я должна была довольствоваться тем, что имею, и не сказать, что я была против.

В иные моменты я даже сомневалась, что ценность Ранди может оспорить полубрат, отец или даже мама.

— Почему ты не спишь, Пэм?

Что для меня дороже: материнские поцелуи-лекарства или поцелуи-тавро Ранди?

— Тебя что-то беспокоит?

Что благороднее: спасение беспомощного ребёнка или уничтожение врага? Кто герой больше: Дагер из прошлого или Атомный из настоящего?

— Всё ещё болит? Покажи мне.

Я промолчала, но не сопротивлялась, когда Ранди надавил мне на плечо, заставляя лечь на спину. Я отвела взгляд, что можно было принять за стыдливость, а не за попытку спрятать свои мысли. Смущаться с некоторых пор — вполне естественно. Сомневаться же (в праведности нашего дела, в победе) — смерти подобно. К тому же нас окружала такая темень, что я с лёгкостью убедила себя в том, что он ничего не видит, хотя и знала, что он видит всё.

— Больно? — Он невесомо провёл ладонью вдоль моего тела, от шеи к «границе дозволенного», обозначенной широким ремнём, и я покачала головой. — А так?

Это было почти смешно: если уж его руки не могли причинить мне боль, то губы — тем более. В то же время, его руки никогда не оставляли на мне следов, а губы — сколько угодно.

— Так?

Он целовал кожу у основания шеи, рядом с ярёмной впадиной, в которой сосредоточилось волнение. Ранди «выкрал» меня из госпиталя две недели назад, там уже нечему было болеть. Особенно там.

Что желаннее: невинные детские забавы или такие вот «игры»?

— Значит, не больно?

— Я в полном порядке. Пустяки.

— Пустяки?

Его руки медленно вытащили рубашку из-под ремня.

— Совсем не достойно медали за отвагу, знаешь.

— И тем не менее…

— …нам её присвоили.

— …я на тебя посмотрю.

Пусть наши сердца по-прежнему бились в такт, мы разучились ловить и озвучивать мысли друг за друга. Хотя едва ли это смущало Ранди. Наши взаимные, обозначающиеся с каждым днём всё чётче различия — особенно физические — нравились ему. Он любил их чувствовать.

Его руки забрались под рубашку, словно он собрался «смотреть» так, как это делают слепцы, хотя со зрением у него был полный порядок.

— Ерунда, — выдохнула я, чувствуя его пальцы на старых шрамах и свежих рубцах. Они достигли ещё одной, негласно обозначенной границы дозволенного — кромки нижнего белья, закрывающего грудь — и с лёгкостью её нарушили. — Это совсем не обязательно. Я в порядке.

— Я только посмотрю. — Его голос дрожал, отчего его обещание прозвучало не слишком убедительно. — Мне нужно увидеть тебя.

Мог ли кто-нибудь из убитых тобой подумать, что ты бываешь таким заботливым?

Хотя едва ли заботе свойственно нетерпение, которое читалось в каждом движении, даже в дыхании, возможно, и во взгляде. В том, что он расстегнул только пуговицу у горла и снял мою рубашку через голову, а бельё сдвинул вверх к горлу, игнорируя застежки. Мне стало холодно, то ли от страха, то ли от того, что ночной воздух коснулся кожи, которая всегда была недоступна для ветра и чужих глаз. Того, что было спрятано, словно тайна, на которой Ранди ещё будучи подростком останавливал взгляд несмело и как будто бы случайно. Не то чтобы он стал увереннее, если дело касалось меня. Скорее, его желания изменились.

Молчание затянулось, и мне впору было бы спросить: «разве ты не устал от этой картины за отпущенные нам шесть лет?», «видел ли ты тела уродливее?» или «ты вспоминаешь её, когда смотришь на меня? Свою самую первую женщину?». Но всё, что я смогла выдавить из себя:

— Мне холодно.

Вместо того чтобы одеть меня, Ранди снял с себя рубашку и лёг сверху, прохрипев:

— Обними меня.

Когда он использовал подобный тон, когда мы оставались наедине, примитивные объятья превращались во что-то сугубо личное. То, что создаётся не одними лишь руками, а всем телом, и что важнее некоторых поцелуев.

— Холодно? — Его сердце стучалось в мою грудь.

— Нет. — Вопреки ответу, я завозилась под ним.

— Больно?

— Ты слишком… твёрдый.

Возможно, он самодовольно ухмыльнулся. Или озадаченно нахмурился. Или закусил губу до крови, будто сопротивляясь самому себе.

— Это плохо? — Его шепот заскользил по горлу к ключицам.

— Нет. Ты же стал таким для меня.

— Я стал таким из-за тебя.

Конечно, мы говорили о разной твёрдости. «Твёрдость», к которой стремилось его тело ради меня, была под моими руками, прилегала к его костям, облачённая гладкой кожей. «Твёрдость», случившаяся с ним по моей вине, прижималась к внутренней стороне моих распахнутых бёдер. Твёрдость-сила и твёрдость-слабость.