Марина Ли - Пограничье

— Что он здесь делает? — прохрипела я, когда за нами закрылась дверь. — Когда ты говорил, что повздорил… я не думала… мне казалось… Он пришел за мной.

Это даже не было вопросом. Я вдруг поняла совершенно четко. Все эти годы Гринольв не трогал меня, потому что я все время была под чьей-то защитой: темная королева, ректор Ясневский, наконец, Пограничье и Призрачный замок. А теперь я оказалась одна в центре враждебного мира. И мой главный враг теперь знал, где меня искать.

— Не говори глупостей, — Павлик мягко подтолкнул меня к выходу на улицу. — Он ожидает визу, у него какие-то дела в Зачарованном лесу. Соня, не будь ребенком! Ты сильная, ты Страж и ты не одна. Тебе совершенно нечего бояться… Идем, там уже нашу повозку должны были приготовить.

Слова сыщика меня не успокоили ни на секунду. Возможно, он бы понял меня, если бы я могла рассказать. Но говорить об ЭТОМ я не могла ни с кем и никогда, и уж тем более не с Паулем Эро.

Я устроилась в повозке рядом с Оливкой, какое-то время мы с ней баловались, и я старалась не замечать настороженных взглядов со стороны своих спутников. Не знаю, сговорились они или нет, но ни Павлик, ни Афиноген не лезли ко мне с разговорами. У меня же у самой было много вопросов: откуда сыщик знает о том, что я полноценная волчица, и почему ему подчиняется эльфийский запирающий амулет, и что это было за убежище такое, и отчего мне кажется, что он все время чего-то не договаривает.

Вопросов было действительно много, а вот чего не было, так это моральных сил, чтобы их задавать. Поэтому, когда Оливка начала широко зевать и тереть ручками глаза, я не стала устраивать ее в корзинке, я уложила девочку на стопку одеял, лежащих на полу повозки, устроилась рядом и накрыла нас обеих зимним плащом.

Кажется, я провалилась в сон даже раньше, чем моя подопечная. И сон этот был странным.

Мне снилась дорожная песня скрипящих колес, умиротворяющая и расслабляющая. Высокий темноволосый мужчина отбросил в сторону плащ, под которым я немилосердно мерзла, и немедленно укрыл меня невесомым, но очень теплым пледом.

— Наказание мое, — прошептал голосом Афиногена.

Красивый. Смуглый. Синеглазый.

— Спи... Не бойся ничего, я сторожу твой сон. Не подведу больше, обещаю. В этот раз все должно получиться. Спи.

Я и сплю. Мне тепло и спокойно. Хорошо. А было бы еще лучше, если бы где-то над головой не спорили о странном на два голоса один ангел и один человек. Нет, я не прислушивалась, меня сладко качало на дорожной волне сна, но разговор... напрягал.

— Лучше не суйся!.. — Пауль сжал руки в кулаки и упрямо наклонил голову.

— Да если б ты меня послушал... — фырчал Афиноген, растопырив усы.

— Не хватало мне еще у кастратов совета спрашивать!

— Я не кастрат!!! — рыжая спина выгнулась в красивую дугу, хвост трубой, а уши к аккуратной голове прижаты. Ну, хищник просто! Хоть и смешной.

— Не ори.

— Если ты кому-нибудь, хоть одной живой душе... Она просто злилась... Ты же понимаешь, что все из-за тебя!?

Эро виновато вздохнул и потер лицо руками, после чего упрямо заявил:

— Не факт!

...сплю. И просыпаться не хочется. Голова все еще тяжелая от слез, а руки плетьми упали вдоль тела и нет ни сил, ни желания шевелиться, просыпаться и жить дальше. — Наказание мое... — синеглазый склоняется надо мной и заботливо поправляет одеяло. — Надеюсь, я не ошибся.

А дальше темнота и никаких больше разговоров и видений. Глубокий сон, тихий как зимняя ночь, но по-летнему теплый.

Колеса скрипят размеренно и ровно. Сумерки. Я села, прислушиваясь к своему организму и соображая, где я вообще и как так получилось, что я проспала весь день.

Оливка курлычет где-то за шторой. Видимо, Павлик ее к себе на козлы взял. Я сладко потянулась и вознамерилась присоединиться к ним, но так и застыла с поднятыми вверх руками, потому что там же, за занавеской, отделяющей крытую часть повозки от улицы, заговорил Афиноген:

— И последнее.

— Блин, ну ты реально достал со своими советами... Оливка, скажи!

Оливка немедленно выдала радостное:

— Аф-аф!

Я не смогла сдержать улыбку, а вот смешок подавила разумно.

— Мы же договорились! — я даже не знала, что в голосе хранителя может звучать такая злость.

Павлик вздохнул:

— Договорились...

— Ты зачем ее с этим скотом столкнул?

Без уточнений и предыстории я поняла, кого «ее» и с каким скотом. Просто почувствовала. И вдруг испугалась, захотелось уши руками зажать, чтобы не слышать того, что я сейчас услышу. Потому что почти угадывала интуитивно, о чем пойдет речь.

— Во-первых, я не специально, — буркнул Эро.

— Во-первых, впредь, пожалуйста, будь осторожнее! — перебил его Генка.

— Да что такого? Она стихийник. Она волчица. Она Страж. И я даже не говорю о том, что она была со мной... Это чистая психология. Он ничего ей не может сделать. Он просто дурно воспитанный, озабоченный, блохастый хер...

— Этот блохастый хер вожак стаи, — спокойным голосом, словно объясняет ребенку прописную истину, проговорил Афиноген, а я зажмурилась от стыда. Пожалуйста, не говори ему этого!

Но хранитель не услышал моего безмолвного крика и продолжил жестоко, каждым словом срезая кусок ткани с моего несчастного сердца.

— Он волк. И не просто волк, а самый сильный из живущих. А еще он самец. Понимаешь?

— Нет...

— Абсолютное животное подчинение. Если он велит прыгнуть со скалы, она прыгнет. Если велит сплясать джигу, спляшет. Если велит задрать юбки и...

— Я убью тебя!

А я не стану. Не за правду. Животное подчинение. Он правильно сказал. И прыгала, и плясала, и юбки задирала. И не раз, видимо. К счастью, я этих моментов не помню. К счастью, я помню только те случаи, когда Арнульв хотел, чтобы я сопротивлялась. А он этого хотел почти всегда...

— Не ершись. Это природа. И с этим сделать что-то очень сложно. Так что не меня убивать надо, а...

— О чем болтаете? — я поняла, что и дальше слушать о себе в третьем лице нету сил, и отдернула занавеску.

Павлик подозрительно сверкнул глазами из-за зеленых линз — знаем-знаем про ваши очочки, у самих подобные имеются — и пересадил Оливку с одного колена на другое.

— Тебе лучше не знать...

Люблю его за честность. Действительно, лучше, но беда в том, что я уже знаю.

Сказать, что Гаю Ботану приходилось в своей жизни лгать — не сказать ничего. Лгать, умалчивать правду, разбивать сердца и предавать. Всякое случалось. Всякое... И не стоит, наверное, упоминать о том, сколько смертей было на его черной пиратской совести. Сколько предсмертных вздохов он услышал, сколько раз пропускал мимо ушей мольбы о прощении...

И никогда ему не было так плохо.

Он стоял, прижавшись лбом к двери, за которой плакала его жена, и с пугающей искренностью думал о том, что готов на многое, даже на возвращение к прошлому существованию — назвать его жизнью язык не поворачивался — только бы найти нужные слова.