Марина Ли - Пограничье

Я подумала, что врет он все. И нет никакой разницы в том, когда целоваться: утром, днем или вечером. И оказалась неправа. Различие было, и весьма ощутимое.

Павлик осторожно лизнул мою нижнюю губу, легонько подул на нее, а потом вдруг стрельнул в меня восхищенным и слегка насмешливым взглядом, и я пропала. Вцепилась двумя руками в его плечи и полностью окунулась в волшебство поцелуя.

Целовался сыщик здорово. Натренировался, наверное, за свою жизнь. Бабник. И слава богам, что натренировался. Я еще какое-то время пыталась ловить хвосты внезапных мыслей, а потом все окончательно стало неважным. И умелость целующего меня мужчины, и то, что нас кто угодно может увидеть, и место совершенно к поцелуям не располагающее, и не самая удобная поза...

Я все еще нависала над стоявшим на коленях парнем и уже начинала чувствовать ломоту в плечах, когда он отпустил мои губы и начал целовать шею, одновременно мягко, но уверенно потянув меня вниз.

— Поль! — я разгадала его хитрый маневр, а он вздохнул с показным сожалением, но все испортил заразительным смехом.

— Иди сюда.

— Поль!

— Я поговорить хочу, правда, — вытянул ноги, откинулся на ствол дерева и щедро предложил воспользоваться собой в качестве стула. Я отрицательно мотнула головой и села прямо в траву:

— О поводах к веселью?

— И о них в том числе.

Из дома уходил ночью, наматывая на локоть — пусть будет, злые слезы — и, стараясь не смотреть в сторону родительского крыла.

Родительского...

Скрипнул зубами и слишком громко... В общем, слезы слишком громко по лицу размазал, а потом без зазрения совести перекинул за спину мешок, который почему-то назывался заплечным, и навсегда ушел из отчего дома.

Дом больше не был отчим. Нет, он не стал чужим, он стал другим, он изменился, подстраиваясь под нового хозяина и радуясь смеху старой хозяйки, а чужого и злого подростка он выдавливал из своих стен по капле, намекал скрипом половиц, сырым сквозняком из незакрытых на ночь окон, надоедливым сверчком, просверлившим своей маленькой скрипкой большую дырку в мозгу…

Павлик зачем-то вылез наружу через окно на кухне, проигнорировав дверь, и первым делом устремился к белевшему в темноте клену.

— Прости, — прошептал, дотронувшись кончиками пальцев до холодного камня. Слова не шли на язык, отказываясь произноситься. Хотел рассказать отцу о причинах своего побега, но не смог. Он даже себе признаться не мог, что новый мамин муж оказался слишком хорошим для того, чтобы его ненавидеть. И Павлик искренне опасался, что дрогнет под ироничным блеском все понимающих глаз и... и предаст память об отце, сблизившись с этим... эльфом!

Возможно, в глубине души парень не хотел переводить свое общее отношение к народу на этого конкретного представителя. Возможно, даже понимал, что он один из лучших. Как мама, как Аугуста Нель, как десятки других. Но слишком много было болезненных пинков и обидных слов, чтобы Павлик мог забыть об этом раз и навсегда.

Отцовские гены дали о себе знать однажды во время очередной детской драки и с тех пор уже больше не засыпали. Что-то он открывал для себя по наитию, что-то подсматривал у бабушки, но этого было мало. Так чертовски мало! А книги о том, как домовые пользуются своей магией, упорно молчали и не хотели ничего рассказывать. Признаваться же матери в том, что он еще меньше эльф, чем она думала, Павлик не хотел.

И тогда он решил стать великим путешественником. Да, именно так. Скитальцем, одиноким и отверженным, он будет бродить по обоим из миров, по крупицам собирая тайные знания и умения, и станет самым сильным из ныне живущих магов, или не магов, но... в общем, этот момент дo конца не был продуман в голове будущего путешественника, зато идеально был прорисован эпилог.

В брезентовом старом коричневом... нет, лучше темно-зеленом плаще, в шляпе с широкими, побитыми временем полями, он войдет под крышу отчего обветшалого дома, стряхнет с волос капли воды — почему-то за окном обязательно должен быть ливень, или, например, пурга — опустится перед все еще молодой и прекрасной мамой на колени и произнесет:

— Здравствуй, мама!

А она расплачется, зарываясь пальцами в его побитые сединой волосы и ласково прошепчет:

— Мальчик мой, я так тобой горжусь .

Раньше ему представлялось, что в плаще и шляпе будет не он, а его лучший друг Альф Ботинки, которому тоже доставалось от эльфов, хоть Альфу все-таки немного больше повезло с отцом. Быть наполовину человеком — это все-таки не то же самое, что домовым. Так вот, представлялось Павлику, что придет Альф к его маме и принесет с собой известие о безвременной кончине ее сына, а мама заплачет горькими слезами и поймет... Впрочем, эта идея была отброшена за несостоятельностью и бессмысленностью очень быстро, потому что мамины слезы Павлик не мог переносить, даже если это были слезы умиления или радости.

Неясно было, с чего настоящие путешественники обычно начинают свою карьеру — эти самые путешественники, все как один, почему-то забывали упомянуть об этом в своих рассказах, начинавшихся обычно с высадки с корабля у берегов неизведанных земель. Или, например, с крушения того самого корабля. Но как на него попасть? И где взять денег на билет? И где гарантия, что этот самый корабль привезет тебя к неведомым землям, а не в соседний порт, где щедрый капитан предложит тебе торговать рыбой или собой?

С чего начать свою карьеру Павлик толком не знал, но были у него какие-то смутные идеи насчет того, что сразу после побега он должен очутиться на постоялом дворе. Или в трактире, на худой конец. Почему-то казалось, что это разные вещи, хотя Павлик проверял в словаре — одно и то же, только называется по-разному.

Там он и очутился спустя трое суток пеших скитаний по лесам и бездорожью — по крайне мере, старый заброшенный тракт можно было смело, закрыв один глаз, обозвать бездорожьем — сбив себе ноги до... в общем, сбив ноги и натерев мозоли в самых неожиданных местах.

Трактир романтично назывался «Пьяный Джокер» и Павлик понял, что это его шанс. С существительным «джокер» в сочетании с прилагательным «пьяный» у молодого человека ассоциировался исключительно добрый, бородатый боцман в круглой шапочке с аккуратным голубым помпоном. И этот боцман возьмет его юнгой на бригантину, которая будет называть «Ариэлла», в честь любимой женщины капитана. Или не на бригантину, а на фрегат. «Стремительный» или «Неуловимый». Или вот «Альбатрос» тоже очень красивое название, хоть альбатросов Павлик никогда в жизни не видел, даже на картинках.

Действительность оказалась не такой романтичной. Она даже прозаичной не была. Она была ужасной. Потому что трактир с прелестным названием «Пьяный джокер» по сути своей являлся жуткой прокуренной дырой, с одним почерневшим от старости окном, с грязными столами и с сигаретным пеплом под ногами. Зато хозяйка была... романтичной. Грудастая фигуристая баба улыбнулась Павлику, блеснув одиноким золотым зубом, и подмигнула густо накрашенным синей краской глазом, а потом спросила хриплым баском: