Amalie Brook - Пыльными дорогами. Путница [СИ]

После склонился ко мне и чуть тише проговорил:

— Есть под Грошовом ход тайный, что ведет за ворота.

— Где? — я резко схватила его за руку. — Проведи меня!

Шагнула я вперед — ноги подкосились. Едва не упала, удержалась.

Ветер холодный трепал на мне рубаху, бил по телу нещадно да только не чуяла я холода тогда. Будто огнем все на мне горело.

Лишь глаза открыла, и голос пропал, от страха горло сдавило. Слезы тихо полились по щекам, закрыли все мутной пеленой. За ними все темным стало — как чернота движется на меня.

Руки прохладные на плечи легли снова, укрыли, подтолкнули.

— Ушедшая, мать моя непризнанная, — прошептала и вперед шагнула.

Шаман, увешанный лентами, с костью в носу громко бил в бубен и что-то пел на гарнарском поганом языке. Вокруг его тела вились черные клубы и в каждом витке виделся страшный образ. Оскаленные пасти, клыки, горящие глаза и глубокие темные глазницы. Глянешь в них и провалишься, исчезнешь, сгинешь.

Закричав что-то, он ткнул в мою сторону своим посохом. Из глазниц черепа на его навершии вырвался еще один дух. Ринулся ко мне, разросся вмиг до размера лошади. Раскрыл пасть, взревел.

Из груди вырвался хрип и я упала навзничь.

Светлые боги! Ушедшая!

Чудище глухо просмеялось и приблизилось ко мне. Страшный холод и смрад заполнили все вокруг. По телу прошла судорога.

Ушедшая, помоги…

Вдруг треснуло так, будто ткань разрывают. Черный дух разлетелся на куски, оставив на пожухлой осенней траве лишь пятна. Такие, как от чернил бывают.

Зоран и Всеслав. Это они, больше некому меня спасти теперь.

Судорожно сжимая пальцами скельдианский медальон — подарок Сигурда — я поднялась. Отчего-то почудилось, что отпущу его и умру, погибну.

Никогда я северным богам не молилась и не знала их, а теперь о жизни умолять стану.

Гарнарцы остановились, словно ждали чего-то.

Шаманы их, все как один, исполняли танец смерти — нас губить велели черноте своей поганой.

Засвистели стрелы. Я рукой лицо закрыла да зря. Все они дождем осыпались у ног моих.

Бегло назад оглянулась и увидела фигуру Всеслава на стене. Прости меня, чародей, что ослушалась и зла не держи.

Гарнарец один решился меня мечом сразить. На коне своем поскакал вперед да только встретил его Осьмуша-волк. Сбил наземь в прыжке и через миг на траве всадник лежал, а морда волчья в крови измазана.

Прикрыла я глаза на миг.

«Волосы твои будто огонь, а глаза — зелье колдовское», — говорил Ладимир нашей первой ночью.

«Прости меня, любимый, и счастлив весь век будь», — безмолвно ответила в пустоту.

Раскрыла глаза, руки раскинула.

Нити золотые, что у лошадей гарнарских струились от сердец, заплясали по пальцам. Много их, ох, как много, а с ними и шаманские темные. Не ухватить все, не разорвать.

Содрогнулась я — то сила по венам потекла. Горячая как кровь, темная, как земля после дождей, безумная, как я сама в тот миг.

— Ушедшая, — прошептала. — К тебе взываю…

Осьмуша рядом зарычал.

В тот миг глаза мои и потемнели. Нити заплясали в руках. Ай, шальные, не даются сразу.

Стрелы и копья полетели в меня да только зря теперь. Не всеславова сила теперь хранит, моя собственная.

Вспомнилось мне, как отец родной сетовал, будто род его позорю я. Как мать плакалась, что дитя бестолковое да некрасивое уродилось — замуж отдать и то не выходит.

Вспомнила и как Заряна — Арьяру мать — глядела на меня. Как глазами сверкала да все злилась. А из дому как гнала, от судьбы, от сына своего отваживала. Не она б, так может и по-другому вышло все.

Велимира вспомнила, как из дому прогнал. Мне, чародейке, как псу шелудивому, указал на дверь. Выгнал будто девку распутную, что монету свою за работу получила.

Слезы из глаз полились.

Ладимир, а ты что натворил, любимый, родной мой? Помню я все — помню, как руки твои по ее спине скользили, как волосы гладили. Как губы твои другую целовали.

Любила я не того, что с Сияной был, а того, что из Подлесья меня увел да стрелять из лука учил. Первого ввек не прощу, а второго до смерти помнить и в душе хранить буду.

Взглянули б они на меня…да только какая теперь разница?

— Ушедшая, силы дай, — повторила еще раз.

И будто обняла она меня.

Враз нити в ладони мои легли, враз тугими веревками сплелись. Ухватилась я за ним и что было сил рванула.

Не крик мой — вой — унесся в серое безмолвное небо. Растаял там. А вместе с ним и я растворилась. Туманом утренним растаяла.

Враз. Как и не было Вёльмы никогда, и не жила она будто.

Промелькнули черные легкие одежды надо мной, да и закрыла я глаза. Устала, намаялась, теперь отдыхать стану.

— Светлые боги, простите, спасите меня… — последние слова мои.

Говорили мне не раз, что в пустоши серой она живет. Бродит по окраинным землям Межмирья и выискивает заблудшие души, чтоб себе их забрать. Каждый вечер подходит к древу великому, садится на корни его и водит ладонью по глади зеркальной. Там-то и видит все на свете, во всех мирах что делается.

Много чего люди говорят.

А оказалась я на том самом берегу северного холодного моря. Ветер только поутих, а волны ласково лизали края валунов, спустившихся к воде.

Сидела я на берегу, вся в черном, простоволосая. На запястье моем переплетено ожерелье черно-белое было. Теребила я бусины и все никак сосчитать не могла — сколько тех есть.

Долго так сидела. И хорошо, и спокойно, и мирно мне было. И уходить никуда не хотелось — век бы так!

Только обернулась я — будто коснулся кто.

Гляжу, а там она стоит.

Я вскочила. Почудилось мне, что в глазах ушедшей улыбка мелькнула. Медленно протянула она руку вперед и стала точь-в-точь как образ у Зорана в Доме Предсказаний.

Теперь уж ни мига я не думала, ступила вперед, подошла к ней. Только-только собралась ладонь протянуть.

Ушедшая предостерегающе подняла палец и покачала головой.

В лице ее, наполовину скрытом, что-то мне знакомым показалось. Осмелилась я и дернула ткань. Да только зря. Кусок прозрачной струящейся материи безжизненно обвис в ладони, а сама она исчезла — как не было.

Не приняла меня, отпустила. За то, что в последнюю минуту свою я светлых богов о помощи просила.

Так тому и быть, значит.

— Вёльма, очнись, родная, — позвал кто-то.

Тяжесть, огромная тяжесть лежала на моих веках. Поднять ее сил не находилось.

— Вёльма.

Сквозь забытье я понимала, что кто-то держит меня на руках. Тепло его живое успокаивало и убаюкивало. Заставляло не помнить глубокую усталость и боль.

Тело ныло будто после долгой тяжелой работы, в руках не было и капли силы. Казалось, та покинула меня навсегда.

Больно, страшно, тяжело. Здесь, снова живая, я страдала. Не было ни легкости, ни покоя.