Екатерина Лесина - Охота на охотника

…городовой-то явился, но уже вечерком, когда люди попритихли, а давешний проповедник исчез, будто бы его и не было. Исчезнуть-то исчез, этому Авсюта Яковлевич только радый был, ибо в своем околотке этаких знаменьеведущих видеть не желал, да вот слово оброненное осталось.

О чем он и сочинил доклад.

Подробный.

Правда, крепко сомневался, что с того докладу будет толк, а потому велел женке и дитям собираться. Сама давно к мамке просилась наведаться, вот пущай и едет… а именины? Что именины? Без нее обойдутся…

Глава 12

В старых бараках, где некогда селились гуртовщики, погонщики и иной дорожный люд, диковатого свойства и невеликого состояния, ныне было тихо. Разве что трещал костерок в железной бочке, и подремывал над ним человек, которого на первый взгляд можно было бы принять за глубокого старика. Седые волосы его торчали из-под беретки, вываливалась клочковатая неопрятная борода, а вот лицо оставалось в тени.

— Скучно, — из полумрака, в котором утопали нары, выбрался еще один человек. Этот был молод и обряжен в одежу новую, даже несколько фасонистую. Поскрипывали сапоги с отворотами, а в пальцах мелькал ножичек. — Не, ну тоска смертная… может, пульку распишем?

— Ищи дурака, — старик сунул в огонь кочергу, поворошил угли. — Велено сидеть? Так и сиди… небось, ты сидишь, а деньга капает…

— Кому капает?

Ножик-рыбка кувыркнулся в воздухе да и ушел по самую рукоять в земляной пол. Натоптанный, тот был гладок и на первый взгляд вовсе мог показаться каменным.

— Кому надобно, тому и капает, — из-под лохматых бровей недобро блеснули глаза. — Вона, глянь на других… отдыхают, пока время есть.

— Ага…

— А ты бестолочь.

— А то ж…

Молодой присел у огня, вытянул руки, будто бы греясь. В бараках и вправду было сыровато, сказывалась близость к реке. От сырости этой щипало в глазах, да и нос забивался почти сразу, но с другой стороны заказчик и то побаловал. Случалось сиживать в местах и поплоше. А тут, если разобраться, настилы имеются, некоторые даже почти и не гнилые, тюфяки соломенные, одеяла. Еду возят дважды в день… и ничего не просят.

Благодать.

Правда, Шкеня от этакой благодати готовый был на стены лезть, но терпел, унимал строптивую свою натуру. Небось, у старого Мороза не забалуешь. Про него еще тогда, на каторге, когда Шкеня в поход зимний намылился, упредили, что Мороз не за так с собою молодняк тянет, что приглядится и, коль по нраву будешь, то возьмет в ватагу, а нет… мясо в тайге никогда не лишнее. Тогда ему удалось и к Морозу прибится, и коровой не стать. Правда, о том недалеком по сути времени Шкеня старался не вспоминать, и тайком даже в церкву заглянул, поставил свечу за упокой душ… надеялся, поможет.

…а Мороз знай себе, ворочает кочергу, думает…

…и на что подписались?

Ребята, когда Мороз уходил, шептались, что будто бы дело-то простое, пошуметь, народец попужать, а после пустить огоньку в купеческие кварталы, благо, и огонь им выдадут такой, чтоб полыхнуло знатно… и уже там, когда пойдет гулять петух да огненный, никто спрашивать не станет, пустыми дома горели или как еще…

Шкеня сперва обрадоывался, а после… не даром еще старый городовой, светлой ему памяти, пока жив был, то и весь участок свой в порядке держал, и Шкеню тоже, говорил, будто бы у Шкени чутье крысиное. Сперва-то обидным казалось, а после понял, это ж самая что ни на есть похвала.

Крыса — зверь осторожный.

И ныне чутье твердило, что не будет все так ладно, как им расписали. И пусть уплочено задатку по три рубля, да пропиты они и забыты давно. Прочие-то сидят спокойненько, лопают кашу, жиром заправленную, да добычу делят, еще не добытую, про приметы позабыв.

А Шкене неспокойно.

— Что? — Мороз протянул яблочко, которое Шкеня взял не без опаски. С него бы сталось и кочергою по руке загребущей огреть. — Неспокойно?

И улыбается себе в бороду.

— Неспокойно, — не стал отпираться Шкеня. — На дурное подписать хотят… на… не знаю… только от тут, в грудях, свербится…

— Уйти хочешь?

А яблочко наливное, с бочком полосатеньким, чуть придавленным. И крошки табачные прилипли. Шкеня поспешно головой замотал: знал он, как от Мороза уходят.

— От и верно… держись рядышком. И другим языком не трепи…

— Значит…

— Уговор есть уговор. Подрядились, надобно делать, а то ж честные люди не поймут, — Мороз протянул руки к огню. Поговаривали, что в первый свой побег с каторги он по молодости померз крепко, еле-еле магики откачали. Небось, знали бы, кем станет, сами б добили. Как бы то ни было, тепериче Мороз мерз даже в самую летнюю жару, вона, в шубейку старую укутался, только нос и торчит. — Запомни, дуралей, как бы оно ни повернулось, а заказы отработать надобно.

Шкеня кивнул, в яблоко вгрызаясь.

Отработает.

Только… в гущу самую лезть не будет, лучше уж без добычи остаться, чем без головы.

— И… когда? — осмелился спросить он, раз уж у Мороза настроение разговорное случилось, то грех было не воспользоваться.

— Скоро… вот, почитай, как наследника поздравлять станут, так самое и оно…

Шкеня подавил вздох.

В политику лезть не хотелось бы. Политические — народец дурной, бесноватый, можно сказать, и никогда не поймешь, чего у них в головах творится. Да только разве ж спросит кто, чего там Шкене охота?

Определенно.

Отлынивать он не станет, но и вперед не полезет… ни за какие такие яблоки.

Мороз, будто догадавшись про этакие, вора честного недостойные, мысли, лишь головой покачал: мол, что с тебя, дурня, взять.

Верно.

Ничегошеньки.

Стрежницкий к гостье отнесся настроженно.

— Живой? — поинтересовалась Авдотья для порядку.

Стрежницкий кивнул.

И глаз потер.

— Все-таки по рукам дам… — она устроилась в единственном креслице, огляделась и сказала: — Как-то тут… неуютно.

— Тюрьма же.

— И что? Тюрьма тюрьмой, а половички могли б и вытряхнуть. Картину повесить какую…

— Стрелецкой казни?

— Все шутишь? — с легкою укоризной произнесл она. — Небось, как самого на эшафот поведут, тут тебе не до смеха будет.

— От когда поведут, тогда и заплачу, — Стрежницкий ногу за ногу закинул, что далось нелегко. И то ладно, он хотя бы сидит, а не на карачках ползает или в перинах помирает, как в прошлый раз.

Вот чего он не любил, так это выглядеть жалко.

— Она тебя убить пыталась, — Авдотья разглядывала его и не морщилась, и только от внимания этого становилось слегка не по себе. — Девица эта. Иначе зачем тебе ее убивать?

— Может, оттого, что я сволочь кровожадная?

— Это тебе кто сказал?

— Это все говорят.

— Не верь, — она отмахнулась и мягко спросила: — Очень чешется?

— Очень, — Стрежницкий даже руки за спину убрал, потому как после этого вопроса зуд сделался вовсе невыносимым. И главное, свербела не глазница, а внутри, и потому хотелось неприлично сунуть палец в дыру и почесать, что было бы не только неразумно, но, и как он подозревал, довольно-таки опасно.