Екатерина Оленева - Ангелы не умирают (СИ)

— Трудно поверить.

— На мосту было много людей. Следуя твоей логики, все они склонны к суициду? Иди и будь спокойна. Я буду жив и здоров.

— Ладно, — тряхнула она головой. — Будь, по-твоему. На сегодня я тебя отпускаю. Но завтра жду у себя.

Синтия ушла.

Царапины, оставленные ею, быстро затянулись. А саднящее неприятное чувство осталось.

Катрин была бы рада оказаться в любом месте где светло, где звучат людские голоса. В темноте всплывали картинки из недавнего прошлого: вода, отчаяние, кровь, смерть.

С тех пор как они приехали в Эллинж жизнь изменилась не в лучшую сторону. На поверхности всё выглядело гладко, но постоянное напряжение, предчувствие надвигающейся беды не оставляло её ни на минуту.

Беда эта была связана с Альбертом — всё было связано с Альбертом так же тесно, как жизнь с дыханием.

Его присутствие причиняло боль словно засевшая заноза. Но даже самой себе Катрин не желала признаваться, что больше всего страшится того момента, когда Альберт уйдёт.

А в том, что рано или поздно он уйдёт, она даже не сомневалась и потому изо всех сил пыталась бороться с тягой к красивому, странному, совсем не похожему на других людей, юноше.

Но можно ли не слушать музыку? Не вдыхать свежий воздух, напоённый запахом трав? Не подставлять лицо дующему ветерку? Не оборачиваться на резкий, как выстрел, звук?

Не влюбиться в Элленджайта, когда он рядом?

Есть вещи и явления, которые объективно вызывают определённую реакцию. И есть люди, на которых невозможно не реагировать.

Цветок поворачивается за солнцем потому, что это в его природе. Люди проникаются необычным и красивым, потому что такова их природа. Можно сколько угодно спорить с природной — нельзя её победить.

Холодный ветер студил шею, теребил волосы и норовил забраться под воротник. Катрин подняла его выше.

Свет от фонаря коротко мигнул. Фигура, сливающаяся до этого с тенью, отделилась от стены, двинувшись навстречу — тонкая женская фигура, затянутая в чёрное. Кожаные брюки, кожаная куртка, высокий конский хвост. Капризные губы, яркая помада, густо подведённые глаза. Катрин с трудом признала в этой девицу, похожей на ночную бабочку, свою мучительницу из склепа.

Госпожа Элленджайт…

— Привет, — остановилась Синтия в нескольких шагах, подчёркнуто-демонстративно разглядывая её.

Катрин не ответила.

Ей казалось, что при виде проклятой сестрички Альберта ей должно стать страшно. Это логично бояться того, кто непонятно каким чудом исхитрился пережить столетия и воззвать из праха брата, пролежавшего мёртвым добрую сотню лет.

Это нормально, испытывать страх перед существом столь упёртым, что его не останавливают никакие преграды и запреты. Кто, идя к цели, готов пройти даже по трупу собственной матери.

Но Катрин не испытывала страха. Она испытывала ненависть.

Это вульгарно одетая красотка, фальшивая от начала до конца, потому что ни в малейшей степени не была тем, кем выглядела, стояла между Альбертом. Если бы не эта светловолосая гадина, он был бы другим. В Альберте много хорошего. По-настоящему хорошего. Такого, что не часто встретишь в людях.

Но эта змея-искусительница делала всё, чтобы пробудить в нём всё самое темное.

Хуже того — ей это удавалось.

Нет, Катрин, конечно же, не была настолько наивна чтобы полагать, что Альберта, будто телка на верёвочке, можно повести куда-то против его воли. Но, не будь Синтии, не было бы и этой многолетней привязанности, этой извращённой любви, наполовину состоящей из дружбы, наполовину из общего прошлого и на треть из дикой, кровосмесительной, противоестественной похоти.

Если Альберта представить картиной — Синтия была пачкающей её грязью; если драгоценным камнем — затаённая трещиной, если цветком — шершнем.

Как ни глянь — змея! Ненавистная гадюка.

Пусть Альберт выбрал бы другую девушку, Катрин со временем, смогла бы с этим смириться. В конце концов, ей не привыкать уступать лавры другому — так уж сложилась жизнь, что на её долю всё чаще выпадала работа, а не праздник. Но знать, что, выбирая Синтию он выбирает тёмную сторону самого себя было не просто душевной раной — это походило на ожог.

Синтия его погубит.

Тот мягкий свет, что был в нём — она погасит его. Раз за разом будет пытаться превратить его в подобие самой себя: пустой, как могила и холодной, как мертвая царевна.

Если бы только ненависть могла убивать!

Но что ненависть для той, что пережила столетия?

— А ты живучая! — ухмыльнулась Синтия в лицо Катрин.

Глаза белокурой стервы были спокойны и темны, как омут. И так же холодны.

— Всё никак не сдохнешь?

Катрин глубже запустила руки в карманы. Хочет спровоцировать её на ответную грубость? Обломается — не дождётся.

— Ты ведь Альберта ждёшь? — сощурилась Синтия, сделавшись похожей на кошку, готовую вот-вот прыгнуть и придавить лапой мышь, с которой до этого только играла.

— Жду.

— О! Всё-таки умеешь говорить? А то я, грешным делом, начала думать, что ты немая.

Катрин передёрнула плечами:

— Я сделала ошибку, что вышла из больницы. Там ты, возможно, не посмела бы ко мне приставать.

— Приставать? — рассмеявшись, облизала кровавые губы Синтия. — Хотя… смотря какой смысл вкладывать в эти слова. Но ты права в одном, мам слишком много света. А я не хочу, чтобы Альберт видел нас вместе. Он, дурачок, привязался к тебе — мужчины любят беззащитных женщин. А Альберт, ты, наверное, заметила? Он такой рыцарь!

— Возможно, всё дело в том, что он благодарен мне за то, что я помогла ему выжить? Я не бросала его, как ты.

— Я его тоже не бросала. Мне просто было нужно, чтобы вы оказались рядом. Как бы иначе ты смогла в него влюбиться? Выйти за него замуж? Я не жадная, бери, пользуйся. Всё равно ты скоро сдохнешь. Исчезнишь, будто тебя никогда и не было.

— Альберт в курсе твоих планов?

— Признаться, он их не одобрил. Это для него свойственно — всё усложнять. Но пока я вынуждена с ним считаться — живи.

— Спасибо.

Синтия вздохнула:

— Альберт моё единственное слабое место. Вот так шестёрка и бьёт туза, а змея кусает собственный хвост. Любовь — это слабость, от которой не хватает сил отказаться, потому что в мире без слабостей сила теряет смысл.

— Мне не интересны твои чувства, Синтия. Я не собака, чтобы мне со скуки изливали душу.

— Я изливаю её тебе вовсе не со скуки. Я хочу, чтобы ты знала своё место. Не смей переходить мне дорогу. Альберт — мой! Он принадлежал мне до твоего рождения и станет принадлежать после твоей смерти.

— Если ты так сильно в этом уверена, что ж пользуешься каждой свободной секундой, чтобы лишний раз мне об этом сообщить?

— Встанешь у меня на пути, и я тебя уничтожу.