Eve Aurton - Теряя себя

— Что ты несешь? — уголок его рта дергается от гнева, на скулах проступают желваки, и я нахожу объяснение его реакции — в кой-то веки его раскусили, чудом узнали об обмане и вывели на чистую воду. Сколько таких как я, он успел обмануть, прежде чем кто-то посмел бросить в него обвинения?

— Довольно лицемерия, мой Господин, вряд ли вы боитесь мук совести, — слишком поздно осознаю, насколько я далеко зашла, и в ужасе распахиваю глаза, когда Рэми, с перекошенным от злости лицом, дергает меня на себя и с каким-то ненормальным остервенением впивается зубами в плечо у основания шеи. Его острые клыки вспарывают кожу, проникая глубже и разрывая мышцы. Он крепко сжимает меня в руках, не давая упасть, и снова двигает челюстью, повторно кусая в одно и то же место. Протяжно стону, беспомощно повисая в его объятиях, и откидываю голову назад, натыкаясь на качающийся над нами потолок. Он серый, пугающе однообразный, с линиями-мазками неравномерно размазанного бетона. Он будто проглатывает меня, пока Рэми раз за разом смыкает челюсти и превращает маленькие ранки от клыков в уродливые воронки разорванных мышц. Плевать, лучше я сгину в нестерпимой боли, чем буду умолять его о прощении. — Горите в аду.

Наконец, от отрывается от истерзанного плеча, и холодные влажные губы касаются моей шеи, прямо под ухом. Тихий шепот приятно ласкает кожу, и боль будто растворяется в его сильных руках, спасающих от бездны, на краю которой я балансирую.

— Я уже в нем, моя маленькая…

Кто бы мог подумать, что Митрополь станет моим истинным адом — местом, где я столкнусь с прошлым и разочаруюсь в настоящем, испытаю настолько сильную моральную боль, что в конце от меня останется лишь пустая оболочка, настораживающая меня саму. Потому что это страшно — пытаться вернуть себе переживания, но в итоге добиться обратного — какой-то пугающей пустоты, густой и плотной, не пропускающей ни одной эмоции. Быть может, таким образом мой разум спасает меня от безумия, быть может, это что-то сродни шоку или психологической травме, быть может, это нормальная реакция человека, прошедшего через сильный стресс, который практически лишает меня сна, или же всему виной вязкий холод подвального помещения, где я нахожусь вот уже несколько дней. Здесь сырая каменная кладка, пустые почерневшие стены и полное отсутствие дневного света, замененного на тусклую, отвратительно мутную лампочку, свисающую с потолка на длинном проводе. Здесь нет абсолютно никакой мебели, кроме брошенного на пол матраца, являющегося моей постелью, и санузла, состоящего из унитаза и пожелтевшей фаянсовой раковины. Сюда не просачивается ни один звук, кроме тех, что я произвожу сама: дыхание, скрип пружин, запечатанных в матрац, омерзительный лязг цепи, вмонтированной в камень и удерживающей меня за шею металлическим ошейником, постоянно натирающим кожу. Наверное, именно поэтому я стараюсь как можно меньше шевелиться и предпочитаю оставаться в одной и той же позе как можно дольше. Обычно я прислоняюсь спиной к влажной стене, обхватываю колени руками и прижимаю их к груди, таким образом прячась от холода и прикрывая свое совершенно обнаженное тело от проклятых стен, сжимающих меня в тиски. Я уже не боюсь одиночества и с безразличием встречаю приходящего ко мне мужчину, который приносит еду и молча осматривает раны, имея с собой саквояж, наполненный медицинскими инструментами, лекарствами и перевязочным материалом. Именно он зашил рану на ноге, обработал плечо и даже намазал шею резко пахнущей мазью, которая, впрочем, не дает никакого эффекта. Именно он становится единственным человеком, посещающим меня и дающим понять, что Господин не забыл о моем существовании и даже больше — продлевает мои мучения, наверняка желая наказать за побег.

Но я и так наказана.

Наказана мелькающими в голове образами, которые никак не могу собрать в одну общую картину, и сколько бы я не старалась удержать их, они продолжают ускользать, оставляя меня с едким разочарованием. Один из этих образов — Элисон, она говорит мне что-то важное, что-то страшное, я вижу, как шевелятся ее губы, как дрожит подбородок, как блестят глаза, но не могу прочесть, понять, услышать. Бесполезно протягиваю к ней руки, пытаясь остановить, но она все равно растворяется, заменяясь на грустно улыбающуюся Хелен, смотрящую на меня с материнской заботой. Она вся в крови, ее бледные щеки вымазаны алыми брызгами, а из разорванной шеи текут насыщенно красные пульсирующие ручейки, стекающие по ее одежде и скапливающиеся на полу, под ее ногами, кровавой лужей. Мне кажется, я видела эту ужасающую картину, будто я пережила ее, но каким-то образом упустила, не задержала в сознании, пытаясь оградиться от еще одной боли. Мне кажется, что это было со мной и одновременно не со мной, будто в чужой жизни, свидетелем которой я стала.

Мне кажется, я схожу с ума, путаясь в воспоминаниях и не зная, которое из них истина. Может, Айрин? Пугающе бледная, худенькая, но живая, она спит в своей кроватке и смешно морщит нос, пока я глажу ее по голове и целую в теплую щечку. Или мама? Серьезная и задумчивая, она сидит за накрытым на четыре персоны столом и ждет свою семью к ужину. Ждет долго, так долго, что наложенная еда портится, своим запахом привлекая толстых жужжащих мух, оккупирующих тарелки. А может, это все-таки Элисон? Одетая в серую робу, она изо всех сил бежит ко мне, хватает меня за плечи и обнимает, так крепко, что я чувствую реальную боль, на месте которой впоследствии проступают синяки. А если образы мертвой Хелен и есть истина? Что если она действительно умерла от рук разгневанного Хозяина, вернувшегося домой и узнавшего о моем поступке? Что если она расплатилась за свое доверие ко мне жизнью? И почему я никак не могу собрать детали пазла и понять, что на самом деле произошло со мной, а что является лишь вымыслом?

— Я не понимаю, — шепчу в пустоту и будто выныриваю из болота, слыша скрежет поворачиваемого замка. Разжимаю пальцы, только сейчас осознавая, что со всей силы сжимала предплечья, на коже которых заметны белые следы, постепенно наливающиеся краской, пока еще розовой, а на завтра обязательно преобразующейся в грязно-серый. Цвет той самой боли, что причиняет мне Элисон в моем воображении, а на самом деле являющейся результатом моих трудов. Еще крепче подвожу колени к груди, обхватывая их руками и пытаясь прикрыть свою наготу, и наблюдаю за тем, как молчаливый мужчина входит в комнату. За все время, проведенное здесь, я ни разу не пыталась заговорить с ним, с равнодушием встречая его появление и с точно таким же равнодушием принимая его профессиональную заботу.

Впрочем, он тоже не произносит ни слова, только лишь знаками показывая мне, что делать. Ощущаю себя совершенно беззащитной и начинаю дрожать от холода, пока он ставит саквояж на пол и открывает его, пальцем указывая на мою ногу, которую я нехотя вытягиваю, практически не чувствуя стеснения перед ним. И пока он отлепляет пластырь и убирает повязку, я скольжу по его лицу взглядом, скорее от нечего делать, чем под влиянием интереса. В конце концов, он хоть что-то новое в этой мрачной однообразности.