Разбуди меня (СИ)

— Драко, в этом ничего такого нет, — убеждённо говорил женский голос. — Пойдём с нами!

— Нет, я не могу. Хагрид... я столько раз ему пакостил, что вот так взять и заявиться к нему «в гости» будет абсолютно бессовестно с моей стороны.

— Брось! Хагрид замечательный, он всё поймёт!

Дверь отворилась, и на пороге возникли Малфой и Гринграсс. Тео закатил глаза.

Сладкая парочка, мать их...

— Что, бытовые ссоры начались ещё до свадьбы? — презрительно хмыкнул он, снимая свитер и бросая его в общую кучу одежды, приготовленную для стирки.

Но Малфой его словно не слышал.

— Я не пойду. Во-первых, в этом нет необходимости, а во-вторых, я не смогу смотреть Хагриду в глаза, уж извини. Мне дико стыдно за всё, что я делал раньше, и лучше я каким-нибудь тайным способом помогу ему, чем приду вот так открыто с заявлением «Хагрид, старик, прости за всё, а? На самом деле я не желал тебе зла, и, более того, всегда питал здоровый интерес к твоему предмету и зверюшкам. Можно посмотреть гиппокампа?»

— Ну а почему бы и нет, — резонно заметила Астория. — Ты же сумел попросить прощения у Гермионы, а с Хагридом будет ещё проще, уверяю тебя.

— Эй, народ! — Тео снова влез в разговор, и Драко с Асторией были вынуждены повернуться к нему. — Раз уж зашла речь о старосте школы, то у меня идея. Я жутко хочу две вещи: старосту и спать, поэтому предлагаю вам обоим свалить в гриффиндорскую башню, а Грейнджер прислать сюда ко мне.

— Считай, что я этого не слышала, — Астория скрестила руки на груди, держа в одной из них палочку.

— А ты, я смотрю, хочешь подорвать авторитет нашего факультета, — продолжал Тео злобно; он ужасно хотел спать и раздражался всё больше. — Учти: слизеринцы не просят прощения у каких-то там полукровок.

— Нотт, лучше заткнись, — огрызнулся Малфой.

— Ого, как грубо! Ладно, скажу по-другому: что в нашей гостиной делают посторонние? Гони свою Гринграсс отсюда и выметайся сам.

— Конфундус!

— Протего!

— Остолбеней!

Отвлекшись на заклятие Астории, Тео, слабеющий с каждой минутой, не успел отразить заклятие Малфоя. Луч ударил его куда-то в ключицу, и, поражённый заклинанием, он замер как каменное изваяние.

— Ещё раз скажешь что-нибудь подобное в адрес моей девушки — прибью, — холодно пообещал Малфой и, взяв со своей тумбочки два пергаментных свитка, продолжил прерванный разговор. — Во сколько вы собираетесь идти к Хагриду? Возможно, я присоединюсь к вам позже. Хотелось бы поговорить с ним наедине.

— Я понимаю, но там и так будут только Невилл, Гермиона, Джинни, Дин...

— Астория, — прервал её Драко, открывая входную дверь, — время.

Она вышла, бросив последний подозрительный взгляд на окаменевшего Нотта, и ответила — так, что он ещё мог её расслышать:

— Завтра после ужина, в восемь.

Весь дом был погружён в темноту, а за окном разыгралась настоящая буря: сумасшедший ветер пригибал к земле деревья, трепал листву и последние уцелевшие цветы. На горизонте зловеще сверкала молния, и через несколько секунд прямо над домом раздался жуткий грохот, от которого, кажется, затряслись не только потолок и стены верхних этажей, но и кирпичная кладка семейного склепа, вырытого глубоко в земле.

Шестнадцатилетний Тео, не моргая, смотрел на могильную плиту. На ней было выбито всего четыре слова... точнее, два слова и два числа: Элеонора Нотт, 1956-1994. По щеке подростка бежала предательская слеза, но он её даже не замечал. Он не замечал ничего вокруг, даже разбушевавшейся стихии. Сегодня два года, как умерла его мать, а боль такая же как и тогда, в издевательски солнечный августовский день перед четвёртым курсом. Тогда все только и говорили что о Чемпионате мира по квиддичу, на этом событии разом помешался весь волшебный мир Британии, включая Пожирателей смерти... включая его отца. Но их интерес был вовсе не в налаживании международных магических связей посредством спортивных состязаний. У них существовал какой-то свой план, хитрый, коварный, скрытый — как всегда. Они были взбудоражены похлеще других волшебников вместе взятых, и с каждым днём обстановка в их стане всё больше накалялась. Изредка, случайно отвлекаясь от тяжёлых дум о смерти матери, сидя в своей комнате наверху, Тео слышал разговоры отца и его приятелей. Они нередко посещали их поместье, устраивая за бутылкой виски странные долгие беседы, скорее напоминающие заговор. В их хриплых голосах слышалась дрожь — от выпитого ли алкоголя, радости или страха, Тео не мог разобрать. Но редкие реплики, долетавшие до его слуха, и те крупицы информации, которые всё-таки откладывались в его затуманенном горем сознании, давали понять: Пожиратели планировали устроить на Чемпионате мира что-то страшное, после чего...

Он не хотел думать о воскрешении Волан-де-Морта и всеми силами отгонял навязчивые липкие мысли. Нет, нет, не может быть! Гриффиндорец Поттер расправился с ним тринадцать лет назад, и всё закончилось. Отец принял сторону Министерства и спокойно работал там все эти годы — после множества допросов, которым, казалось, не будет конца, от него отстали даже самые придирчивые и исполнительные мракоборцы.

Хватит обманывать себя. Он вернётся. И если некоторые из дружков Нотта-старшего не так уж и рады воскрешению своего повелителя, от которого они отреклись, то все они — без исключения — живут в жутком, ненормальном, всепоглощающем страхе. Что будет, когда Тёмный Лорд воскреснет? Что будет с ними, с их семьями?

Тео глубоко плевать на это. Он зачерствел, как старый кусок хлеба, выброшенного на помойку; он не чувствовал ничего, кроме боли. Он мёртв. В том месте, где у настоящих, живых людей должна быть душа, у него — лишь комок тупой боли. Ему всего четырнадцать, а он не видел смысла жить дальше.

— Мама, — тихо сказал он, невидяще глядя на гроб, даже не щурясь на ярком летнем солнце. — Мама, почему ты умерла?

Он присутствовал на похоронах лишь физически; мысленно был далеко, и всё произошедшее плохо отложилось в его памяти. Может, это и к лучшему. Лишь одно он помнил хорошо: отец не пришёл. Видимо, у него были дела поважнее, чем похороны жены.

Тогда Тео сказали, что его мать тяжело заболела. Он не верил ни единому слову. Она была достаточно сильной колдуньей, чтобы в тридцать семь суметь справиться с каким бы то ни было недугом.

Спустя несколько лет ему скажут, что его отец заживо замёрз в камере Азкабана. И он тоже в это не поверит.

А сейчас он сидел у могильной плиты, битый час глядя на грязно-белый мрамор и не понимая, что именно он хочет разглядеть за этими бездушными буквами и цифрами: Элеонора Нотт, 1956-1994.

Не сказать, чтобы он любил маму так, как это бывает в некоторых семьях, особенно где один ребёнок. Он одинаково уважал обоих родителей, считая их образцом супружеских отношений и семьи как таковой. Но всё вдруг поменялось в один миг. Поменялось тем чёртовым летом 1994 года.