Марина Ефиминюк - Бесстрашная

— Агнесс заменила Кастану старшую сестру, он души в ней не чаял, — пустился он в воспоминания. — Ему было семнадцать, когда она погибла в том страшном пожаре.

При упоминании о пожаре у меня по спине пробежал холодок.

— А вот посмотри…

Патрик перевернул страницу и постучал ногтем по очередной черно-белой гравюре с позирующими граверу мужчинами в костюмах и круглых, по старой моде, котелках. Среди незнакомых сунимов стоял Кастан, худой долговязый отрок.

— Это твой отец. — Королевский посол указал на представительного мужчину с тростью, не вызывавшего у меня ровным счетом никаких эмоций, впрочем, как и красавица Агнесс. — Густав Каминский.

Имя точно ударило меня в живот, выбив из груди весь воздух.

Неожиданно дверь стремительно распахнулась, и в кабинет с полубезумным видом, растрепанный и заполошенный, ворвался Кастан. Он чуть не сбил с ног секретаря, наблюдавшего за нашим погружением в прошлое с неизменной кроткой улыбкой.

Патрик оторвался от изучения гравюр и поднял на младшего брата, побелевшего от ярости, насмешливый взор:

— Думал, что ты приедешь за ней быстрее.

— Как ты посмел рассказать вот так, когда она ничего не знает?.. — сквозь зубы процедил Кастан, пожирая хозяина особняка ненавидящим взглядом. Чеканя каждый шаг, он подошел ко мне, схватил за локоть и, не успела я возмутиться, вытолкал в коридор.

— Суним Стомма… — Прямо перед моим носом с треском захлопнулась дверь, и договаривать пришлось щелкнувшему замку: — Что происходит?

Из кабинета донеслись отголоски скандала, но разобрать, о чем именно спорили братья, было невозможно.

Не зная, как правильно поступить, я огляделась. Стена коридора была превращена в экспозицию гравюр. Среди прочих висело изображение семьи Каминских. На коленях у жены алхимика пристроилась глазастая девочка лет шести. С замирающим сердцем я протянула руку, сняла гравюру и внимательно присмотрелась к малышке, отвечавшей мне серьезным, совсем не детским взглядом.

Была ли она мной?

Я совершенно не помнила себя в нежном возрасте. Моя история началась в десять лет, когда я оказалась в папином доме, получила фамилию Войнич и научилась заново говорить, а потому первая страница нашего семейного альбома хранила гравюру бородатого пузатого травника и девочки-гимназистки с огромными темными глазами.

Запихнув изображение Каминских в сумку, решительным шагом я направилась к выходу.

На воротах приюта Святой Катарины висел большой замок. За расцветшими зеленью деревьями, росшими на территории, проглядывались серые унылые здания. Доносились пронзительные детские крики.

Я подергала створку, отозвавшуюся неприятным скрежетом, и через некоторое время на шум из будки, скрытой за густыми кустами сирени, выбрался привратник, сгорбленный вредный старик.

— Мне бы к матушке настоятельнице, — попросила я.

Моргнув выцветшими, почти прозрачными глазами, он повернулся ко мне правым ухом:

— Ась?

— Мне надо к матери настоятельнице! — крикнула я из-за решеток. Он загремел замком, приоткрыл створку, вынуждая меня протискиваться бочком, словно воришку. К старости бессменный привратник похоже, окончательно стал тугоухим.

По территории тянулись посыпанные речным песком дорожки. Маятником на толстой ветке дуба летали качели. Шумели покрытые зеленым оперением деревья. Носилась гурьба детишек и за ними едва успевали приглядывать рассеянные монастырские послушницы.

Постучав, я вошла в кабинет матушки настоятельницы. Сухенькая старушка с птичьими ручками подняла голову и посмотрела на меня вопросительным взглядом над стеклышками съехавших на кончик носа очков.

— Здравствуйте, матушка, — поклонилась я. — Я Катарина Войнич.

Монашка изменилась в лице и с не характерной для ее возраста резвостью вскочила из-за стола.

— Святая Угодница, какая радость!

Она тепло расцеловала меня в обе щеки, схватила за руки, долго рассматривала, а потом покачала головой:

— Ты еще красивее, чем на гравюрах в газетном листе!

— Спасибо, — смущенно пробормотала я.

— Скорей же присаживайся. — Меня усадили за знакомый длинный стол с поцарапанной крышкой.

Через некоторое время, когда поток вопросов о жизни иссяк, я наконец приступила к цели своего визита:

— Матушка, когда детей приводили в приют, то делали гравюры?

— Так и есть, — согласилась старушка. — По сей день это правило неизменно.

Я кивнула и с замирающим сердцем уточнила:

— А мой портрет у вас сохранился?

Монашка задумалась, знакомым жестом постучала пальцем себе по подбородку, как делала в прежние годы, и заключила:

— Должен был остаться.

В поисках нужной коробки она распахивала дверцы шкафчиков, перебирала шкатулки на полках, пока не обнаружила нужную. Присев, матушка протянула мне ящик. Дрожащими руками я отодвинула крышку. Внутри лежали сложенные бумаги о моем удочерении, письма от приемных родителей с объяснениями причин, почему маленькая немая девочка не смогла прижиться в их доме. Помнится, одни умудрились назвать меня шумной.

Они же били меня хуже всех.

Портрет испуганной малышки, меня в шестилетием возрасте, прятался на самом дне шкатулки. Не дыша, я вытащила из сумки стащенную из дома бывшего мэра гравюру и свела изображения вместе. Одинаковыми, не по-детски серьезными глазами на меня смотрели как две капли воды похожие девочки.

Не выдержав, я перевернула портреты.

— Катарина, что такое? — испугалась монашка, внимательно следя за моей реакцией. — Ты побледнела.

— Ничего, матушка. — Через силу я изобразила жалкую улыбку. — Совершенно ничего не случилось.

Я была Зои Каминская. Единственная дочь известного алхимика, спасшаяся от пожара благодаря доброй служанке.

Мою спальню, пахнущую перечной мятой аптекарского двора, затопили сумерки. В углах притаились глубокие тени. Вечер зрел, и они набирали силу, чтобы выползти из убежища и заполонить пространство. Закутанная в одеяло, я пыталась отогнать воспоминания из прошлого, накатывающие, словно морские волны.

Однажды из приюта меня забрала в богатый дом жена вельможи. Она целовала меня на ночь, наряжала, точно фарфоровую куклу, и возила с собой по светским приемам, где мне надлежало тихо сидеть на стуле в углу, сложив руки в белых кружевных перчатках на коленках, обтянутых белыми кружевными чулками. На самом деле «тихо» было моим вторым именем — я не говорила, только-только пришла в себя после благородного семейства лицейского учителя, где меня избивали смертным боем, и мечтала по возможности слиться со стенкой.

Спустя две седмицы после удочерения богатой сунимой я потерялась в огромном торговом доме, и когда на следующий день меня, зареванную и испуганную, в особняк на Королевском холме вернул постовой, то освободившееся место приемной дочери уже заняла другая маленькая девочка.