Лорен Де Стефано - Лихорадка

Беру фонарик и первым делом направляю луч в угол комнаты, где по-прежнему стоит кровать. Мы с братом спали на ней, сменяя друг друга каждый час, чтобы охранять друг друга в течение ночи. Потом собираюсь с духом и перемещаю луч к крошечному холодильнику: он пустой, дверца открыта, тока нет. Переведя свет в другой угол, я замечаю нечто гораздо более пугающее, чем пустота, которую ожидала увидеть.

Крысы. Десятки крыс, они валяются повсюду. На спине, на боку. Некоторые — в лужицах крови, другие разложились почти полностью. И все они мертвые. А между ними рассыпаны сгнившие стебли и увядшие лепестки. Я прихожу в такой ужас, что даже не слышу реакции Габриеля.

Брат изобрел собственную отраву, чтобы справляться с досаждавшими нам крысами, но я видела только, как этот яд убивал по одной или две за раз.

А еще тут цветы. Лилии, съежившиеся, словно земляные черви. Цветы из маминого сада. Каждую весну я предпринимала новую попытку, покупая семена на распродажах в Манхэттене и даже в цветочных магазинах другого штата, куда ездил с доставками брат. Единственные семена, которые я не отваживалась трогать, те, что моя мама держала в особом мешочке, в ящике своего туалетного столика. Они принадлежали ей, и мне казалось, я не имею права их сажать.

Вспоминаю, что положила их между страницами ее блокнота и закопала на заднем дворе с остальными вещами, которые мы с братом хотели уберечь от воров.

Задний двор! Я вожу фонариком, пока не нахожу лопату, спрятанную под лестницей, а потом быстро поднимаюсь наверх. Пробегаю через гостиную, стараясь не смотреть, во что превратился письменный стол отца, и плетеное кресло, и диван, на котором едва просматриваются остатки узора из маргариток.

К тому моменту, когда Габриель находит меня на заднем дворе, я уже наваливаюсь на лопату, взрезая землю. Он помогает мне, хоть и не знает, что именно мы ищем; а я по рыхлости почвы понимаю, что искать поздно, все исчезло.

Брат кое-что оставил в сундуках, которые мы с ним закапывали. Возможно, вещей было слишком много, чтобы забирать их туда, куда он отправился. Или он счел их ненужными. Одежда, лабораторные халаты родителей, отцовские очки, нелетающий бумажный змей, пожелтевшие книги о войне и любви, географический атлас двадцать первого века, тоже отцовский.

Я копаюсь в кусочках моего детства, в книгах, которые родители читали, чтобы ненадолго отвлечься от работы, и не обращаю внимания на воспоминания и боль, которые поднимаются вместе с пылью, потому что мне нужно найти нечто более важное.

— Что ты ищешь? — спрашивает Габриель.

Он помогает мне, аккуратно разворачивая и складывая одежду, открывая шкатулку для ювелирных украшений, которая оказывается пустой. Даже подвеска в виде глобуса исчезла. Надеюсь, брат не продал мамины бусы и кольца, хотя надеяться на что бы то ни было сейчас глупо.

— Семена, — отвечаю я. — Мамины семена лилий.

В нескольких шагах от нас Мэдди рассматривает покинутое осиное гнездо.

— Может, мы их уронили, пока все перекладывали? — подсказывает Габриель.

— Нет, — уверенно заявляю я. — Их здесь нет. Как и записей моих родителей, в которые я вложила те семена.

Я пересматриваю все во второй и третий раз, а потом возвращаю обратно в землю все, кроме атласа. Габриель забирает у меня лопату — я не возражаю, чтобы он закапывал родительские вещи вместо меня. Я просто стою рядом, совершенно бесполезная, и тереблю пальцами края атласа, борясь с эмоциями, которые вонзаются в меня, словно пули. Лучше ничего не чувствовать. Лучше не думать.

И тут приходит воспоминание.

Мама пекла торт к нашему с Роуэном дню рождения. Нашему девятому дню рождения. На другой стороне мойки было полно посуды, которую я помогала мыть. Обед только что закончился, и брат с набитым едой ртом повернулся и сказал мне:

— На будущий год ты уже начнешь стареть. А я — нет.

Сначала мне показалось, что он хочет меня подразнить, но тут он отвел взгляд, и я поняла, что ему больно.

Когда он ушел наверх мыться, мать развесила голубых птичек и сказала мне:

— Вам надо друг о друге заботиться.

Заботиться друг о друге. Это было нашим главным мотивом. Я почти готова поверить, что родители заимели близнецов не случайно, а специально: только для того, чтобы мы оба могли выполнить это обещание.

Но я-то его не выполнила, так ведь? Я оставила брата здесь одного. И не знаю, куда он делся, точно так же как он не знает, что случилось со мной. Похоже, единственное, что мы оба знаем, — это то, что другой не вернется.

«В этом человеке есть нечто такое, в чем ты не желаешь признаться даже себе самой». Вот что сказала Аннабель, выкладывая передо мной карты таро. Что-то, связанное с моим братом, чего я не хочу признавать.

Смотрю на яму, которую выкопала в земле, уже рыхлой усилиями моего брата.

— Он считает, что я умерла, — шепчу я.

Габриель что-то говорит, но его голос звучит глухо, словно под водой, и я не разбираю слов. В ушах стучит кровь. Меня бросает то в жар, то в холод.

Когда наши родители погибли, брат сосредоточился на выживании. Он проследил за тем, чтобы я не провалилась в бездонную пропасть отчаяния. Он составил для нас обоих режим дня и жизни. И все это время, пока он держал меня на плаву, мне даже не приходило в голову, что я делаю для него то же самое. Что он нуждается во мне так же сильно, как я в нем.

Что без меня вся его жизнь рассыплется.

Я цеплялась за надежду, что он продолжит тут жить без меня: будет просыпаться по утрам, пить чай, работать весь день, устраивать ловушки и ложиться спать на нашей кровати. Но меня не было слишком долго, а крематории изрыгают пепел ежедневно.

Роуэн счел меня умершей. Что же тогда его поддерживало? Ответом служит то, что он оставил здесь. Ничего.

В смятении я бегу обратно в дом. Что-то подсказывает мне, что нужно обыскать все углы. Это же не все! Должно быть что-то еще. Ступени сотрясаются и скрипят под моим весом. Наверху был устроен отдельный поджог — огонь пожрал все двери, обуглил стены. И хотя эти комнаты после смерти родителей стояли пустыми, сейчас они кажутся еще более покинутыми. Черные, как кратеры. Ничего. Опять ничего.

Не знаю, сколько времени я стою тут, задыхаясь. Я ожидаю слез, но их нет.

— Рейн?

Габриель начинает подниматься за мной.

— Не надо, — говорю я, спускаясь по лестнице. — Там не на что смотреть.

Он пытается обнять меня за плечи, но я иду мимо, через обгоревший дверной проем, на разрушенный двор.

Внутри все дрожит. Я это чувствую. Кажется, ноги скоро перестанут меня держать — сажусь в высокую траву. Я снова чувствую себя осиротевшей.

Габриелю хватает чуткости ничего не говорить: он молча садится рядом. Протягивает мне газировку, но не настаивает, когда я отказываюсь. Время движется медленно. Мы смотрим, как Мэдди играет в высокой засохшей траве. Только когда небо затягивают грозящие дождем тучи, он спрашивает: