Лорен Де Стефано - Лихорадка

— Не знаю, так мои родители говорили. Привал. Поход в туалет. Быстрый перекус.

Однако еда Габриеля не интересует. Пока мы стоим в ожидании следующего автобуса, мне удается уговорить его выпить немного теплой содовой. Банка трясется в руке Габриеля, и я хватаю его за кисть, чтобы унять эту дрожь.

Хочется верить, что на этом все закончится. А этот легкий тремор вызван остатками наркотика, выходящими из его крови. Я как раз собираюсь предложить выбросить пузырек, по-прежнему лежащий в сумке, но тут приезжает автобус. Он останавливается со скрипучим прерывистым вздохом и открывает нам двери. Я опережаю всех, и к тому моменту, когда Габриель плюхается рядом со мной, уже сижу, зажав кулаки между подергивающимися коленями.

День близится к концу. Салон автобуса залит обжигающим желтым светом, словно мы оказались внутри галогенной лампы. Габриель щурится. Кожа у него бронзовая, тонкие волоски на руке светятся белым. Он проводит ладонью по изгибу подголовника переднего сиденья. Закусывает нижнюю губу — теперь она у него снова нормального розового цвета. Его тонкие темно-каштановые волосы вьются, обрамляя лицо, словно превратились в маленькие копии моих собственных локонов.

Я смотрю, как двигается его ладонь: сначала вдоль края сиденья, потом в отдалении от него. Габриель рисует какие-то узоры, прокладывает маршруты.

— Ты где? — тихо спрашиваю я.

— Плыву по морю, — отвечает он. — Вот тут воды Европы. — Я подаюсь к нему, пристроив подбородок у него на плече, и смотрю. — Вот Северное море, а здесь Германия. — Он ведет пальцем все ниже и ниже. — И Швейцарские Альпы.

Габриель вспоминает атлас Линдена. Я догадываюсь об этом по его мечтательному лицу. Он не во власти наркотиков, а поглощен чем-то захватывающим. Он теряет связь с реальностью. Так бывает и со мной, когда я ухожу в грезы о том, каким прежде был мир и каким он должен быть.

— Я плыву по реке Рейн, — говорит он.

— А я с тобой? — спрашиваю я.

Сосредоточенное выражение покидает его лицо. Он смотрит на меня, и я убираю голову с его плеча.

— Ты повсюду, — отвечает он.

— Потому что Германии больше нет, — добавляю я. — И Швейцарских Альп — тоже.

Только узкие ручейки вместо бывшей большой реки… Габриель верно сказал: повсюду.

Нам не удается поспать. Мэдди, не привыкшая сидеть спокойно, начинает ползать под сиденьями. Точно так же, как в свое время переползала из палатки в палатку в парке аттракционов, крала ягоды, собранные в саду, и кусала клиентов за лодыжки.

Мы с Габриелем не пытаемся ее остановить. Она лишилась матери и молча смирилась с тем, что мы таскаем ее с собой, бесцеремонно будим и часами заставляем прятаться в темноте. У меня создается ощущение, что если бы мы отняли у нее эту единственную безобидную свободу, она закатила бы истерику. И, по правде говоря, я бы ее в этом не винила. Так что раздражение пассажиров меня нисколько не интересует. Впрочем, некоторые ничего против нее не имеют. Они говорят: «Привет, малышка» или «Какая необычная лента», имея в виду кусок туалетной бумаги, который она взяла на автостанции и превратила в довольно жалкий бант для волос.

Мне и самой еле удается сидеть спокойно. Я стараюсь не думать о Манхэттене, ведь тогда поездка покажется еще более долгой. Вместо этого пытаюсь сосредоточиться на открытой Габриелем странице из атласа Линдена. Франция, Люксембург, Бельгия и Нидерланды поднимаются друг над другом, словно ступеньки лестницы, идущей вдоль Ла-Манша и Северного моря. Эти плоские картинки не могут в полной мере отразить все, что когда-то находилось в той части Земли, где сейчас остались лишь волны.

Почему-то от картинок мысли переходят к матери, которая была немного поэтом, немного мечтателем и полностью — ученым. Она носила на серебряной цепочке небольшой деревянный глобус размером с виноградину. Вырезал его мой отец. Когда мама нагибалась, чтобы поцеловать меня на ночь, подвеска раскачивалась и ударялась о мой подбородок.

Я вспоминаю, как поднимались мамины нахмуренные брови, когда она подносила к глазам какой-нибудь сосуд с жидкостью. Она так много работала и была настолько этим увлечена, что порой ее голубые глаза меняли оттенок. Я помню, как беспокоилась о ней, помню о том, что порой она бывала слишком увлеченной или, наоборот, грустной. Что висящий у нее на шее глобус действительно давил на нее грузом всего мира, который она хотела спасти. Помню, как однажды нашла мать сидящей на нижней ступеньке: она молча смотрела на свои открытые ладони, словно они ее подвели.

Мэдди вылезает из-под сиденья, прерывая мои грезы. Она карабкается по мне, придавливая коленом бедро и пихая локтем в живот, чтобы втиснуться между мной и окном. Я бы решила, что она тоже обрадована и возбуждена, как я, если бы не знала, что этого просто не может быть.

Будет непросто убедить брата принять Мэдди. Он захочет сбагрить ее в приют, и это станет для нее смертным приговором, из-за уродства. Роуэн скажет, что она — не наша проблема. С другой стороны, может, он будет настолько счастлив видеть меня, что не станет ничего говорить.

А может, мое отсутствие приведет его в ярость. Мы никогда надолго не расставались, так что я не знаю, как именно он отреагирует. Я не знаю, как именно изменил его этот год. Неожиданной для меня становится и мысль о том, как прошедший год изменил меня.

— Мы что-нибудь для тебя придумаем, — говорю я Мэдди.

Она смотрит на меня без всякого выражения, постукивая пальцем по губам. А потом отворачивается, прижимает ладошки к окну и смотрит, как наш автобус поднимается над океаном по мосту. Манхэттен уже виден вдали, весь серый, словно только что возникшая мысль.

Автобус останавливается у станции уже в темноте. Этот вокзал гораздо грязнее тех, где мы уже успели побывать. Неоновые лампы с трудом справляются со своей задачей: они заполнены крыльями от мотыльков. Ощущается навязчивый, неотступный запах океана и выхлопных газов, в ночи ревут грузовики, развозящие товары. Раньше брат водил их в дневное время. Занимается ли он этим по-прежнему?

Конечно, сейчас по городу ездят и другие машины. Но о них я предпочитаю не думать.

Беглый взгляд на карту на стене подтверждает, что я не слишком далеко от дома. Дом! Это слово наполняет меня такой надеждой, что я не могу заставить себя произнести его вслух. Говорю только:

— Мы можем попасть туда уже сегодня.

Однако Габриель против. У нас достаточно денег, чтобы переночевать в мотеле напротив автовокзала. Неоновая буква «М» мигает, две последние вообще не горят. По его словам, это не идеальный выход, но все равно так безопаснее, чем рисковать и идти ночью. Он может не продолжать. Я прекрасно знаю, насколько опасной была бы подобная вылазка.