Дарья Еремина - Суккуб

Марк за спиной включил бра.

- Есть! – удивленно сказала я, проводя пальцем по рифленому краю.

Закрыла ящик. Направилась обратно. Взгляд сползал к ожидающему меня в полной готовности члену. Поставив ногу на кровать и облокотившись на нее, я рассматривала упаковку. Нашла место для надрыва, как на чипсах, потянула фольгу в разные стороны. Марк наблюдал с улыбкой и интересом. В какой-то момент развернулся к подушкам, положил одну на другую и отодвинул. Откинулся, наблюдая.

- Может, тебе попкорн еще подать?

- Не откажусь. Но после.

Я забралась к нему. Отмажется, ведь. Даже отдавать не стоит...

- Инструкцию читать не будешь? – улыбнулся.

Я подняла взгляд, сама не сдерживая улыбки. Пристроила резинку, надевая. Усмехнулась, как просто получилось.

- Приподними и до конца.

Угу. Вот оно как. Но я же призналась. Как хорошо, что я призналась...

- Слезь.

Я приподнялась, выключая лампу.

- Ты весь такой рыжий, как Незнайка... – прокомментировала я, возвращаясь к нему.

- Ты видела голого Незнайку?

16. Декабрь 2005 г.

После всех сценок, экспромтов и поздравлений со сцены, в актовом зале института осталось человек пятьдесят. Ни одно празднование Нового года не проходило без сумасшедших, насмешливых и откровенных игр. Начинались они, как правило, когда трезвые самоликвидировались, смывались по домам и комнатам общаги. Ставки тоже были разные. Но в итоге все опускалось к деньгам, и азарт рос. Даже, если это было пятьдесят копеек пятикопеечными монетами, ажиотаж был страшный.

Пятьдесят копеек стоило крикнуть из окна «С наступающим Новым годом, засранцы!». Крикнуть это мог, конечно же, каждый. Но отодрать бумагу со щелей между рамами и победить огромные окна – это стоило гордости и пятидесяти копеек. Да...

Дороже стоили поцелуи.

Еще дороже стоящей была угроза отравления этанолом. Ставки выросли до четырехсот восьмидесяти шести рублей и пятнадцати копеек. Парень с потока решился и выдул положенную дозу. Больше в этот вечер мы его не видели.

Не знаю, в связи с зимой или же с празднованием наступающего Нового года разрешили курить в здании (или же не разрешили вообще, но всем было наплевать), но все курили где-то в пяти минутах туда-обратно. То есть, периодически состав участников менялся. Студенты циркулировали, сдавая вахту. Я же сидела с ногами на стуле, смеясь из-за чего-то случайно унюханного по пути из столовой в актовый зал. До сих пор не отпустило...

То, что мы перейдем на игру ниже пояса, было известно с прошедших лет. Я лишь смеялась, делая копеечные ставки.

Объявляли все новые условия и предлагали делать ставки. Согласившийся и выполнивший получал вознаграждение. Когда кто-то заговорил об Уроде, я слушала, как и все. Опять для девушек. Поцеловать Урода. Я поняла, с чего вдруг о нем вспомнили, лишь обернувшись к столу у входа с недопитым и недоеденным.

Подложив руки под поясницу, Марк наблюдал за всеми нами, собравшимися на сцене и первых рядах. Он не мог подойти к нам. И от этого почему-то кололо в груди. Хотя, это могла быть как мастопатия, так и желудок. В таком состоянии я не могла понять, где и что у меня покалывает. Обернувшись на сцену, я прислушалась. Ставки росли. Я склонила голову, напрягаясь. Они росли унизительно быстро. Чем громче они смеялись и объявляли новую сумму, тем больше я хмурилась. Улыбка уже сошла с губ. Я обернулась к Марку.

Качнув головой, он подошел к столу. Навел себе Кровавую Мери. Выпил. Я надеялась, что он будет реагировать как всегда. Но что-то не было похоже на его обычное безразличие. Я смотрела на ссутуленную спину, на блеснувшие в тусклом свете глаза. Неужели, они таки довели его? Неужели, он может сломаться? Марк...

Я поднялась. Вытирая на ходу влажные от слез уголки глаз, я направилась к нему. Я смеялась так, что потекла тушь. Теперь было не до смеха. Совсем не до смеха.

Ребята заскандировали: Лида! Лида!

Девчонки закричали: Подожди! Это стоит миллион!

Я не оборачивалась. Так нельзя. Нельзя.

Когда между нами оставалось два метра, Марк выставил руку: стой.

- Марк...

- Если когда-нибудь... – шептал он сдавленно, - когда-нибудь ты решишься поцеловать меня при них. Просто поцеловать... То это будет ни из-за жалости, ни из-за денег и ни на потеху этим придуркам.

Я сглотнула, опуская лицо и упираясь взглядом в его ботинки. Быстро выйдя из зала, он оставил за собой недоуменную тишину. Я прикоснулась к лицу, сдерживая слезы. Какие же мы гады. Все. И я среди них...

- Кажется, он не заценил Лидуньчика... – усмехнулся кто-то за спиной. Я обернулась. – Но ты попыталась. Держи.

Я налила в его стакан водку с томатным соком и немного отпила. Я вспоминала вызубренные когда-то стихи, куски поэм... Их было не мало. Ими я тренировала память.

- ...Лид, ну, не расстраивайся ты из-за Урода, – задохнулась Галка.

Мне нужно было внимание. Адекватное для девчонок. Они, даже, не поймут. Я просто, прочту им что-то рифмованное.

Наблюдая за мной, они молчали. Я присела на краешек стола и отпила еще немного, успокаивая нервы и дыхание.

Усмехнулась.

Улыбнулась.

Склонила голову, выбрав Брюсова. И негромко, спокойно, выборочно начала читать:

Я год провел в старинном и суровом,

Безвестном Городе. От мира оградясь,

Он не хотел дышать ничем живым и новым,

Почти порвав с шумящим миром связь .

Они не сразу поняли, что я читаю стихи. Они не сразу поверили, смутившись. Чуть сдвинулись со своих мест.

А с двух сторон распростиралось море,

Безлюдно, беспощадно, безнадежно .

На пристани не раз, глаза с тоской прилежной

В узоры волн колеблемых вперив ,

Следил я, как вставал торжественный прилив ,

Как облака неслись - вперед и мимо, мимо ...

Наверно, это было дико в эти минуты. Как Бах в Винстриме. Как тлеющая в стакане Мартини сигарета. Это было немыслимо. Они не находили линию поведения, адекватную этой ситуации. Потому, просто, стояли и молчали. Я улыбнулась, отталкиваясь от стола и направляясь к ним.

Глубокой колеей, со стоном, визгом, громом,

Телега тянется - в веках намечен путь, -

Все было в тех речах безжалостно-знакомым,

И в смене скучных слов не изменялась суть.

В искусстве важен искус строгий .

Прерви души мертвящий плен

И выйди пламенной дорогой

К потоку вечных перемен.

Облокотившись о борт сцены, я подняла голову к замершим позади. Я могла читать «Трех поросят». Я могла считать до ста. Но рифмованные строки помогали.

Твоя душа - то ключ бездонный.

Не замыкай истомных уст.

Едва ты встанешь, утоленный,

Как станет мир - и сух и пуст.

Голос возносился и опускался, вибрировал и затихал. Кажется, я могла бы увидеть эти нити, эти щупальца, расползающиеся от меня по залу. Я просто читала: