Виктория Шваб - Незримая жизнь Адди Ларю

Внезапно из окна на втором этаже кто-то вдруг опорожняет ведро, и густая коричневая жижа льется на булыжники прямо у ног. Адди отскакивает, пытаясь уберечься от помоев, и едва не сбивает с ног двух женщин в дорогих платьях. Дамы взирают на нее словно на мусор.

Отшатнувшись в сторону, Адди присаживается на ступеньки ближайшей лестницы, но мгновением позже из двери выходит старуха и угрожает ей метлой – мол, бродяжка пытается отбить ее клиентов.

– Проваливай в доки, если желаешь продать свой товар! – рявкает она.

Адди не сразу понимает, о чем идет речь. Ее карманы пусты, торговать нечем. Но услышав это, карга многозначительно смотрит на нее и заявляет:

– Но тело-то у тебя еще осталось?

Адди наконец понимает, в чем дело, и заливается краской.

– Я не шлюха, – бормочет она, собираясь уйти.

Но старуха награждает ее презрительной усмешкой.

– Ишь, какая гордячка! Гордостью брюхо не набьешь!

Адди плотнее кутается в пальто и отправляется дальше, заставляя себя передвигать ноги. Ей уже кажется, они вот-вот подломятся, но вдруг она замечает открытую дверь церкви. Не большого, величественного собора наподобие Нотр-Дам, а каменного дома, зажатого между двумя другими зданиями на узкой улице.

В отличие от своих родителей Адди никогда не была религиозной. Она всегда разрывалась между старыми богами и новыми, однако встреча с дьяволом в лесу дала ей повод поразмыслить. За каждой тенью стоит свет. Возможно, у мрака есть заклятый противник и получится как-то уравновесить свою участь. Эстель только посмеялась бы, но ее бог не дал Адди ничего, кроме проклятия. Так не стоит винить ее за то, что она пытается найти спасение у другого.

Тяжелая дверь со скрипом поддается, и Адди ныряет внутрь. В помещении темно, и она моргает, давая глазам привыкнуть к мраку, а проморгавшись, видит витражи с цветными стеклами.

Адди потрясенно вздыхает – такой красоты она не ожидала. Потолок у церкви сводчатый, а на стенах сияют красные, синие и зеленые узоры.

«Тоже своего рода искусство», – думает она, проходя вперед, когда вдруг дорогу ей заступает священник.

Он раскинул руки, но не в знак приветствия, а для того, чтобы преградить путь.

– Прости, – качая головой, говорит он и как заблудившуюся курицу выпроваживает ее обратно по проходу. – Мест нет, все занято.

Она снова выходит на ступеньки церкви, и за спиной тяжело громыхает засов. В голове снова насмешничает Эстель: «Вот видишь, только у новых богов есть засовы!»

Адди не собирается идти в доки, ноги сами несут вдоль Сены, пока за рекой садится солнце, сбегают по ступенькам, стуча по доскам крадеными ботинками.

В доках темно – корабли отбрасывают густые тени, повсюду нагромождение ящиков и бочек, канатов и раскачивающихся лодок.

Ее провожают глазами. Мужчины забывают про работу, женщины, развалившиеся в тени, как кошки, впиваются взглядами. У них болезненный вид, раскраска слишком яркая, рты вымазаны кроваво-красным. Грязные платья изорваны, но все же лучше, чем у Адди.

Она не решается окончательно, даже спуская пальто с плеч. Даже когда к ней подходит докер и начинает ощупывать, словно пробуя, созрел ли плод.

– Сколько? – хрипло интересуется он.

Адди не представляет, сколько может стоить ее тело и хочет ли она вообще его продавать. Она не отвечает, и руки сильнее терзают ее, крепче вцепляются в плоть.

– Десять солей [11] Французская средневековая медная монета. , – говорит Адди.

– Да кто ты? Неужто принцесса? – гогочет докер.

– Нет, – отвечает она, – просто девственница.

Там, дома, бывали ночи, когда Адди мечтала о наслаждении, представляла рядом с собой во тьме незнакомца. Воображала, что он целует ее груди, что это его рука скользит у нее между ног.

«Любовь моя», – говорил незнакомец, прижимая ее к кровати. Черные кудри рассыпались вокруг изумрудно-зеленых глаз.

«Моя любовь», – вздыхала Адди, когда он входил в нее и ее тело поддавалось его силе.

Он вонзался глубже, и она хватала ртом воздух и прикусывала руку, чтобы не закричать.

Мать наставляла, что женское наслаждение – смертный грех, но в такие минуты Адди было плевать. В такие минуты оставались лишь страсть, желание и незнакомец, нашептывающий ей на ухо, растущее напряжение, жар, разгорающийся в колыбели бедер, а потом мысленно Адди тянула его на себя, тянула глубже и глубже, пока не разражался шторм, сотрясая все тело.

В этот раз ничего подобного не было.

Никакой поэзии в кряхтении неизвестного здоровяка, никакой мелодии и гармонии, лишь неумолимый ритм, с которым он врезается в нее. Никакого наслаждения, лишь давление и боль, жесткая плоть силой протискивается внутрь другой плоти. Адди поднимает взгляд в ночное небо, чтобы не видеть, как дергается тело докера, и понимает – мрак смотрит.

Они вдруг снова оказываются в чаще леса, его рот приникает к ее, и кровь пузырится на губах Адди, когда он шепчет: «По рукам…»

Здоровяк содрогается последний раз, придавливая ее неповоротливой тушей. Немыслимо! Не может быть, чтобы вот на это Адди променяла все, не таким представляла она будущее, которое стерло ее прошлое. Ужас стискивает ей грудь, но докеру плевать, а может, он ничего не замечает. Здоровяк просто выпрямляется и швыряет пригоршню монет на булыжники у ее ног и уходит. Адди опускается на колени, чтобы собрать вознаграждение, а потом опустошает желудок в Сену.

Когда ее спросят о первых месяцах, что она провела в Париже, этом ужасном времени, Адди скажет, мол, то был период горя, растворившийся в тумане. Скажет, что ничего не помнит.

Но, разумеется, она помнит.

Помнит вонь гниющей пищи и отбросов, соленую на вкус воду Сены, фигуры в доках. Мгновения доброты, стертые захлопнувшейся дверью или рассветом, тоску по дому, его свежему хлебу и теплому очагу, семейному покою и твердости духа Эстель. По прошлой жизни, той, что она отдала за мечту, которую украли и заменили всем этим.

Однако Адди помнит и как восхищалась городом, помнит свет, льющийся утром и вечером, величие, проглядывающее через неотшлифованный камень… Несмотря на всю грязь, беды и разочарования, Париж был полон сюрпризов. Красота просвечивала сквозь трещины.

Она вспоминает короткую передышку, которую получила в первую осень, сверкающую листву на тропинках, разноцветную – от зеленой до золотистой, как на витрине ювелира. А потом внезапно пришла зима.

Холод грыз пальцы на руках и ногах, а потом проглатывал их целиком. Холод и голод.

Конечно, в Вийоне тоже случались голодные зимы, когда резкое похолодание губило урожай или поздние заморозки уничтожали посевы, но такого голода Адди еще не испытывала. Он скреб изнутри, водил когтями по ребрам. Он изматывал. И хоть не мог ее убить, ноющая боль в животе и страх никуда не девались. Адди не потеряла ни единой унции плоти, но нутро скручивалось, пожирая себя. Как мозоли не вырастали на ее ногах, так и нервная система Адди отказывалась приноровиться. Не было никакого онемения и легкости, что появляются с привыканием, нет – боль всегда была яркой и острой, и ощущения так же свежи, как память.