Виктория Шваб - Незримая жизнь Адди Ларю

Он усиливает хватку, заставляя ее запрокинуть голову. Адди встречается с ним взглядом – в чертах незнакомца нет ни капли светлого, только звериная красота.

– Ну же, – шепчет он, – отдай мне то, что я хочу, и покончим с этим, страдания прекратятся.

Душу – за жалкий год горя и безумия.

Душу – за медяки на булыжниках парижских доков . Не получишь!

Но все же нельзя сказать, что она не колебалась. В глубине души Адди захотелось сдаться, пусть и на короткий миг. Возможно, именно потому она спрашивает:

– И что будет со мной?

Его плечи – те самые, что она рисовала столько раз, те самые, что сама сотворила, – лишь неопределенно приподнимаются.

– Ты станешь ничем, дорогая, – просто отвечает он. – И это самая большая милость. Покорись, и я тебя освобожу.

Если Адди и колебалась в глубине души, если и хотела сдаться – это не продлилось дольше минуты. В мечтателях силен дух противоречия.

– Ни за что, – рычит она.

Мрак хмурится, зеленые глаза наливаются тьмой, словно намокшая ткань. Он убирает руки.

– Ты сдашься. И очень скоро.

Он не отступает, не поворачивается, чтобы уйти, он просто исчезает – его поглощает темнота.

13 марта 2014

Нью Йорк

Генри Штраус никогда не был жаворонком, хотя мечтал им стать. Проснуться с первыми лучами солнца, потягивая первую чашку кофе, пока город еще спит, а впереди брезжит новый, полный надежд день.

Он пытался перестроиться, и в тех редких случаях, когда ему удавалось встать до рассвета, ловил кайф: смотрел, как начинается день, и хотя бы недолго ощущал, что шагает вперед, а не плетется сзади. Но потом ночь затягивалась, он снова просыпался поздно, и Генри постоянно казалось, что ему не хватает времени. Словно он всегда куда-то опаздывал.

Например, сегодня Генри опаздывает на завтрак со своей младшей сестрой Мюриэль.

Голова еще немного гудит после вчерашнего, Генри торопливо шагает вниз по улице и жалеет, что не отменил встречу. А ее стоило бы отменить. Однако в прошлом месяце он переносил завтраки с сестрой трижды, а ему не хотелось быть дерьмовым братом. Мюриэль вела себя как хорошая сестра, и это было мило. Прямо что-то новенькое в их отношениях.

В кофейне, где Мюриэль назначила встречу, он прежде не бывал, она оказалась не из его излюбленных заведений. Хотя, по правде говоря, кафе в шаговой доступности у Генри закончились. Первое испортила Ванесса, второе – Майло. В третьем эспрессо на вкус напоминал уголь.

Пришлось предоставить выбор сестре, и она выбрала «забавную крохотную забегаловку» под названием «Подсолнух». Забегаловка эта, по-видимому, не имела ни опознавательных знаков, ни адреса, и иного способа найти ее, кроме как воспользоваться неким хипстерским радаром, которого у Генри, разумеется, не было, не существовало.

И вот на противоположной стороне улицы он замечает небольшой подсолнух, нарисованный по трафарету на стене. Генри бежит, чтобы успеть к светофору, едва не сбивает с ног парня на углу и принимается бормотать извинения, хотя тот без конца повторяет, мол, все хорошо, все в порядке. Наконец Генри находит вход в кофейню. Хостес уже собирается сообщить ему, что мест нет, но, подняв глаза от стойки, расплывается в улыбке и говорит, что сейчас же найдет ему столик.

Генри оглядывает зал в поисках сестры, однако та всегда считала время гибким понятием, поэтому, несмотря на то, что Генри и сам задержался, Мюриэль безбожно опаздывает. А он втайне радуется, поскольку получил передышку. Можно успеть перевести дух, пригладить растрепанные волосы, выпутаться из удушливого шарфа и даже заказать кофе. Генри старался выглядеть достойно, хоть это было неважно – ничто не могло изменить мнения сестры, однако для Генри вопрос внешности все еще имел значение. Должен был иметь.

Примерно через пять минут в кофейню ураганом темных кудрей и непоколебимой уверенности влетает Мюриэль.

В свои двадцать четыре года Мюриэль Штраус рассуждает об окружающем мире исключительно в терминах концептуальной подлинности и творческого подхода к истине. С первого же семестра в Тиш [12] Школа исполнительского, кинематографического и медиаискусства Нью-Йоркского университета. она стала любимицей нью-йоркской художественной тусовки и быстро поняла, что ее поприще – критика, а не творчество.

Генри любит свою сестру, искренне любит. Но Мюриэль напоминает сильные духи – лучше в малых дозах. И на расстоянии.

– Генри! – кричит она, эффектно сбрасывая пальто и опускаясь на сиденье. – Отлично выглядишь.

Утверждение не соответствует истине, однако Генри просто отвечает:

– Привет, Мур.

Она сияет и заказывает флэт-уайт [13] Кофейный напиток, приготовленный путем добавления вспененного молока в эспрессо. , а Генри готовится к неловкому молчанию. По правде говоря, он не представляет, о чем разговаривать с сестрой. Но если Мюриэль что и умеет – так это поддержать разговор. Так что пока Генри потягивает свой черный кофе, кивая и поддакивая, сестра коротко обрисовывает ему последний скандал в поп-арт галерее, делится своим расписанием на Песах, восторгается экспериментальным арт-фестивалем на Хай-Лайн, хотя тот даже еще не открыт, и, лишь закончив возмущаться по поводу уличного арт-объекта, который, разумеется, вовсе не груда мусора, а символ избыточного потребления, переходит к их старшему брату.

– Он о тебе спрашивал.

Прежде Мюриэль никогда такого не говорила – никогда не упоминала Дэвида при Генри.

– Почему? – беспомощно удивляется Генри.

Мюриэль закатывает глаза.

– Наверное, потому, что он о тебе беспокоится!

Генри едва не захлебывается кофе.

Дэвида Штрауса много что беспокоит. Например, его статус самого молодого главы хирургии в Маунт-Синае [14] Один из самых старейших и крупнейших медицинских комплексов в США, расположен в Нью-Йорке. . Очень вероятно, что и судьба пациентов ему небезразлична. Он всегда умудрится найти время для мидраша [15] Толкование Торы в иудаизме. , даже если придется делать это посреди ночи в среду. Ему важно, чтобы родители гордились поступками сына. Что же касается младшего брата – Дэвида Штрауса беспокоят только бесконечные попытки Генри уничтожить репутацию семьи.

Генри опускает взгляд на часы, хотя те ни о чем не говорят, они вообще не показывают время, если уж на то пошло.

– Прости, сестренка, – говорит он, отодвигая стул, – пора открывать магазин.

Мюриэль замолкает на полуслове – что совершенно для нее нехарактерно – и тоже встает. Она обхватывает Генри за талию и крепко его обнимает. Словно извиняется, словно ласкает, словно любит. Мюриэль на добрых пять дюймов ниже Генри, и будь они близки по-настоящему, он мог бы опустить подбородок ей на голову.