Виктория Шваб - Незримая жизнь Адди Ларю

Генри задействовал ее в магазине, вернее, Адди сама нашла себе дело и принялась переставлять книги на полках, пока он помогает покупателям.

Она называет себя призраком, и для других, наверное, так и есть, но Генри не может отвести от нее взгляда.

Адди расхаживает среди книг словно среди старых друзей. Возможно, в каком-то смысле это правда. Наверняка книги – часть ее истории, к ним она тоже каким-то образом прикоснулась. С этим писателем, по словам Адди, она была знакома, для этой книги – подсказала идею, а ту прочла, когда она только-только вышла. Порой на ее лице мелькает грусть, даже тоска, но эти мгновения быстро проходят, и вскоре Адди уже удваивает усилия, светлеет лицом и переходит к очередному фолианту.

– Ты знала Хэмингуэя? – любопытствует Генри.

– Встречались пару раз, – улыбается Адди, – но Колетт [24] Сидони́-Габриэль Колетт – французская писательница. была талантливее.

Томик ходит за Адди по пятам. Генри, который никогда не видел, чтобы кот так интересовался другим человеком, сообщает это Адди. Она же в ответ лишь застенчиво улыбается и достает из кармана пригоршню кошачьих вкусняшек.

Они встречаются взглядами, и Генри знает: пусть Адди сказала, что не застрахована от чар, просто их проклятия переплелись, однако факт остается фактом – в ее карих глазах нет колдовского блеска, они смотрят ясно. Адди как маяк, что горит в тумане. Она улыбается, и в мире Генри становится светлее. Адди отворачивается, и все меркнет.

К кассе подходит покупательница, и Генри плетется к стойке.

– Нашли, что искали?

Глаза женщины уже сверкают блеском.

– Да, – с теплой улыбкой кивает она.

Генри гадает, кого она видит на его месте. Сына, любовника, брата, друга?

Адди облокачивается на стойку и принимается рассматривать книгу, которую Генри листает в перерывах между клиентами: альбом повседневных фотографий современного Нью-Йорка.

– Я видела фотокамеры у тебя дома, – говорит Адди, – и кучу снимков. Ведь это ты снимал, правда?

Генри кивает, хотя ему хочется оправдаться, что это просто хобби, вернее, когда-то было хобби.

– У тебя здорово получается! – сияет она.

Приятно слышать, особенно от Адди. Он и правда неплохой фотограф, Генри это знает. Наверное, иногда даже чуточку лучше, чем просто неплохой.

Еще в универе он фотографировал Робби, но только потому, что тот не мог позволить себе заплатить за съемку. Мюриэль называла работы брата «милыми». По-своему бунтарскими. Но Генри не собирался бунтовать, он просто хотел что-то запечатлеть. Он переводит взгляд на альбом.

– У нас есть семейное фото, – говорит он, – не то, что висит в коридоре, другое. Мне тогда было лет шесть или семь. День выдался ужасным. Мюриэль прилепила жвачку на книгу Дэвида, а я болел, и родители ругались все время, пока не щелкнула вспышка. А на том кадре мы выглядим такими… счастливыми. Я посмотрел на него и понял, что фотографии далеки от реальности. На них не виден контекст, только иллюзия застывшей жизни, но жизнь – не снимок, она течет и меняется. Мне кажется, фото похожи на художественные книги, за то я их и люблю. Все думают, что на кадрах запечатлена правда, но это лишь очень убедительная ложь.

– Почему ты перестал фотографировать?

Потому что время не работает как камера.

Моргнешь, и все неподвижно застыло.

Моргнешь, и картинка делает рывок вперед.

Он всегда считал фотографию хобби, частью курса по искусству, и к тому времени, как понял, что мог бы сделать ее своим основным занятием, стало уже поздно. По крайней мере, Генри думал именно так.

Он слишком сильно отстал… И предпочел сдаться. Убрал камеры на полку вместе с прочими заброшенными увлечениями. Но, глядя на Адди, ему вдруг вновь захотелось снимать.

Фотоаппарата у него, конечно же, с собой нет, только телефон, но в наше время и мобильника достаточно. Подняв его, Генри наводит камеру на неподвижную Адди, за чьей спиной высятся книжные полки.

– Не сработает, – произносит она как раз в тот момент, когда Генри делает снимок. Вернее, пытается. Он стучит пальцем по экрану, но телефон не захватывает картинку. Генри пробует еще, на сей раз получается, но кадр полностью размыт.

– Я же говорила.

– Не понимаю, – ворчит Генри, – столько времени прошло. Как он предугадал изобретение фотопленки или телефонов?

– Он не менял технологию, – грустно улыбается Адди, – только меня.

Генри вспоминает незнакомца, который ухмылялся в темноте, и опускает телефон.

5 сентября 2013

Нью-Йорк

Генри просыпается под шум утренней пробки. Вздрагивает от автомобильных гудков и света, что льется в окно. Пытается оживить прошлую ночь и сначала обнаруживает в памяти зияющую дыру: чистую грифельную доску, ватную тишину. Но потом зажмуривается, и тьма трескается, уступает место волне боли и печали. Генри вспоминает разбитую бутылку, ливень, незнакомца в темном костюме и разговор, который, наверное, ему приснился.

Он знает, что Табита ответила ему отказом – это точно было реально, воспоминания слишком уж жалящие, такие могут быть только правдой. В конце концов, именно потому он и напился, а напившись, отправился домой под дождем, уселся передохнуть на крыльцо, а потом там к нему подсел незнакомец – нет, вот этого уже не происходило.

Незнакомца и всю их беседу ему явно выдало подсознание, демоны Генри разыгрались в миг душевного отчаяния.

Череп сверлит тупая боль. Генри потирает глаза тыльной стороной ладони, и щеки вдруг касается что-то металлическое. Он прищуривается и видит: запястье обхватывает кожаный ремешок с изящными механическими часами – на ониксовом циферблате блестят золотые цифры. Единственная стрелка, тоже из золота, застыла почти на полуночи.

Генри никогда не носил часы.

Тяжелый незнакомый предмет на запястье напоминает кандалы. Генри немедленно садится и хватается за застежку, испугавшись, что навеки прикован к часам и механизм не откроется. Но стоит чуть-чуть надавить, и та расстегивается, а часы падают на перекрученное одеяло. Они лежат циферблатом вниз, на обратной стороне тонкой изящной гравировкой выбиты три слова: «Живи на полную».

Генри выбирается из кровати, подальше от часов, словно они его ужалят. Но часы просто лежат на месте. Сердце колотится в груди так громко, что даже слышен стук. Генри снова переносится во мрак вчерашнего вечера, дождь стекает ему на волосы, а незнакомец ухмыляется и говорит:

– По рукам.

Но ничего этого не было.

Генри смотрит на свою ладонь: там неглубокие порезы, покрытые корочкой крови. На простынях тоже коричневато-красные капли. Разбитая бутылка! Значит, она была на самом деле. Но рукопожатие дьявола напоминает горячечный сон. Такое случается, реальная боль может присниться. Однажды, лет в девять или десять, Генри заболел ангиной, и боль была просто ужасной. Во сне он то глотал горящие угли, то оказывался в ловушке в охваченном огнем помещении, и горло раздирало дымом. Разум старается осмыслить страдания.