Екатерина Лесина - Дориан Дарроу: Заговор кукол

— Милая леди, хватит уже. Мне казалось, что нервы у вас покрепче будут.

— Ублюдок, — ответила леди, и я, наконец, узнал Минди. — Долбанный ублюдок! Да мой папенька…

— О вашем папеньке мы обстоятельно поговорим немного позже. И в обстановке более располагающей к беседе. Дориан, вы не могли бы положить тело на стол?

Дуло пистолета смотрело в лоб. Но подчинился я не оружию, а голосу, который словно лишил меня воли. Тело оказалось неожиданно тяжелым и еще неудобным. Я чувствовал сквозь ткань остатки живого тепла и неприятную кровяную мокроту.

— Дориан! Не слушай его, Дориан!

Нельзя.

— Теперь раздень.

— Это лишнее. — Голос мой сух. А вот руки дрожат. От запаха крови тошнота становится невыносимой.

— Отнюдь, — возразил Френсис. — Не стоит играть в благородство, в тебе его нету. Раздевай и бери инструмент.

Пистолет указывает на столик с двумя рядами инструментов. Сталь сияет.

Я могу взять скальпель и ударить Френсиса в горло. Или в живот. Или по руке полоснуть.

Я беру ножницы и начинаю разрезать одежду. Липкая. Грязная. Старая. Ткань сухо трещит, скорее рвется, нежели режется, и лезвия ножниц путаются в размочаленных нитях.

— Дориан, что ты делаешь?!

Я поворачиваюсь к Минди спиной. Это по моей вине она оказалась здесь, следовательно, мой долг — сделать все возможное, чтобы она выбралась из этой передряги. Но я не знаю, что делать, поэтому продолжаю раздевать труп.

Надеюсь, Бог меня простит.

Отложив ножницы, я сгреб ткань юбок и рванул со всей силы.

— Злишься? — поинтересовался Френсис, отходя куда-то вглубь подвала. Остановившись у ряда колоннообразных сооружений, укрытых простынями, он велел. — Но раз уж ты закончил, то подойди сюда. Будь так любезен.

— Дориан!

— Минди, все будет хорошо, — сказал я, не особо веря в сказанное. И Минди поняла. Она замолчала, вздернула подбородок и прижалась к решетке.

Все будет хорошо. Для кого-нибудь.

— Сними покрывало, Дориан. Все покрывала.

Он не улыбался. Он следил за мной жадно и не стесняясь этой своей жадности, в которой мне виделся еще один признак безумия.

Первая простыня держалась крепко. Я дергал, с каждым разом увеличивая усилие, и она, наконец, треснула, рухнула, грозя накрыть меня же.

От простыни пахло эфиром и скрывала она огромных размеров стеклянную колбу. Пустую. В толстых стенках отражалось мое испуганное лицо, и внимательное — Дайтона. И клетка с Минди. И стол с телом. И прочие простыни покровами чужой тайны.

— Смелее, Дориан. Ты уже почти нашел.

Вторая. Третья. Четвертая заполнена густой жижей цвета янтаря.

На дне пятой виден черный ком, в котором я не сразу, но узнаю еще одно тело. Отворачиваюсь.

— Знакомся, Дориан, это Мэри-Джейн. Старая дева, чья жизнь была бесполезна, но смерть принесла науке пользу. Теперь я могу со всей определенностью сказать, что затянувшееся девичество столь же противно природе женской, сколь и развратность. Но ты продолжай, продолжай.

Шестая. В янтаре парит муха-человечек. Руки-крылья распахнуты и почти касаются стенок колбы. Из плеч и живота ее выходят тончайшие жгуты проводов, которые пробивают крышку и выползают наружу, свешиваясь, словно плети винограда.

И нервы мои сдают.

— Это же… это же ребенок! Господи, да вы безумец!

Обритая голова кажется неестественно маленькой. Глаза закрыты. А из сомкнутых губ выползает прозрачная жила. Девочка жива. Я вижу ее дыхание и едва заметную рябь, которая идет от гулких ударов сердца.

— Ребенок. Один из многих детей. Вам ее жаль?

И снова ни тени насмешки. Френсис серьезен также, как пистолет в его руке.

— Тебе кажется чудовищным такая ее… жизнь? Ты готов пожалеть эту конкретную девочку, наплевав на всех других девочек, которые умирают ежедневно и ежечастно. От дифтерии. От голода. От нищеты. От сифилиса. От угольной пыли… ты когда-нибудь был на шахтах? Конечно, нет. А в борделе наверняка был.

— Замолчите!

— В молчании нет смысла. Беда подобных тебе, Дориан, в том, что вы готовы жалеть тех, кого видите, но умудряетесь закрывать глаза, чтобы не видеть слишком уж много.

— И поэтому вы убили ребенка?

— Еще не убил, — поправил Дайтон. — Но убью, и не только ее. Уже скоро.

Он достал из нагрудного кармана хронометр и, повернув циферблатом ко мне, произнес:

— Еще два часа. Мы постараемся провести их с пользой. Но сначала — последняя завеса. Мне, право, удивительно, почему ты медлишь.

Потому, что знаю, кого увижу там, в жидком янтаре. От догадки до уверенности — один жест. Простыня держится плохо, тронь и соскользнет.

— Ну же, Дориан. Ты ведь так искал ее. Помнишь? Голубок и горлица никогда не ссорятся…

Моя рука коснулась ткани. Скомкала. Потянула. Отпустила, позволяя соскользнуть к подножию стеклянной колонны. Пальцы легли на стекло.

По ту сторону его стучит сердце Эмили.

Она жива. Самое главное, что она — жива!

— И может живой остаться, — сказал Френсис, в очередной раз заглянув в мои мысли. — Если ты окажешь мне помощь в моем небольшом деле.

— Дориан, не слушай его! Не слушай!

Эмили выглядит спящей. Веки ее неплотно сомкнуты и мне хочется заглянуть в глаза. Или ударить по стеклу, чтобы треснуло, чтобы выплеснуло желтизну утробы и позволило добраться до проводов. Я буду рвать их, как паутину и…

— Не дури, князь, — мягко произнес Френсис. — То, о чем ты думаешь, вызовет коллапс. И смерть. Ты же не хочешь, чтобы она умерла?

— Почему… за что вы так меня ненавидите?

В его глазах пустота. Это как глядется в бездну, надеясь поймать в ней хоть тень человечности.

— За то, что ты есть. Но в одном не прав — ненавижу я не только тебя. Весь ваш мирок, такой нарядный и такой лживый. Ты садись, Дориан. Время еще есть. Минут пятьдесят.

Его хронометр, должно быть, очень точен.

— Однажды я влюбился. И девушка, которую любил, ответила взаимностью. Ты вряд ли представляешь, какое это счастье, быть любимым. И какое горе, когда оказывается, что любовь — это одно, а чувство долга — совсем другое.

— Она отказала тебе?

— Нет. Согласилась. Мы сбежали. Мы были так молоды и надеялись, что если обвенчаемся, то нас оставят в покое. А оказалось, что венчание ничего не значит. Священник получает кошелек и отрекается. Запись в церковной книге исчезает. Брачный договор с нею. Моя молодая жена после разговора с отцом твердит, что долг ее — повиноваться воле родителя. И она по-прежнему меня любит, она будет ждать, она верит, что… проклятье!

Дайтон пнул железяку, которой угораздило попасться на его пути. Кажется, собственный рассказ привел его в бешенство.

— Знаешь, что я сделал? Я пошел к твоему папаше. Он ведь учил меня. Любил приговаривать, что я талантливый, а у тебя и братца твоего нет и десятой части моего ума. И я подумал, какого дьявола? Если так, то помоги! Ты ведь сам называл меня третьим сыном!