Лариса Черногорец - Колыбель колдуньи

Спустя минуту предметы рухнули на землю, а чудовище в углу свернулось клубком, превратившись в большую черную кошку. Памятуя о том, как надо было поступить в прошлый раз с собакой, я схватил погасший факел и швырнул им в черную бестию:

— Рассыпься!

Фонтан голубоватых искр вспыхнул на месте кота и ударил в противоположный угол.

— Ты быстро учишься, барин мой любезный! — она погладила меня по щеке.

— С тобой по-другому не получается, любимая. — Я поцеловал ее в ответ в висок. Я почти привык к ее оборотам речи, и мне безумно нравилось, когда она звала меня по имени отчеству или «любезным барином», я даже не старался разубедить ее называть меня так — это было волнительно и возбуждающе. Ксана зажгла факел:

— Копать надо здесь.

Я приготовился к рытью огромной ямы. Однако, стоило мне выкопать углубление размером с ладонь, как лопата звякнула — что-то раскололось. Ксана зажгла еще факел и светила мне — в ямке лежал обычный чугунок.

— Погоди, не трогай, — она вылила остатки зелья из фляги на чугунок. Шипения, или каких других фокусов не последовало.

— Можно доставать.

— Ты уверена?

— Не бойся, верь мне.

Я поднял чугунок со дна ямы и перевернул. Там лежал сверток. Я достал его и развернул. В полуистлевшую детскую распашонку был завернут камень

— Смотри, Ксана!

— Это он. Он завернул ее в крестильную рубашечку. Срок зарока истек, мы можем взять его.

Я поднес факел к камню. Огромный, переливающийся и черный как смоль турмалин был даже больше того рубина, что мы нашли в лесу.

— Яйцо птицы Сирин. — Ксана взяла камень у меня из рук.

— Скорее похоже на яйцо малого страуса, — я попытался пошутить.

— Страуса? — глаза ворожеи уставились на меня с любопытством. В свете факела она была невероятно красива. — Не знаю такой птицы.

Она гладила камень:

— Этот камень обладает невиданной силой — колдуньи всего света мечтали бы заполучить его, — это боевой камень против всякой нечисти.

— Да уж, — я усмехнулся, — если этим булыжником запустить в голову самому черту — мало не покажется.

— Все бы тебе шутить. Надо подниматься наверх. А то сбегут твои крестьяне от страха.

Я дернул за веревку, и нас медленно потащили наверх.

Одной телегой стало меньше — Тимофея повезли в село. Мы с Ксаной примостились на краю оставшейся, и она медленно повезла нас назад. Промозглый осенний ветер срывал остатки листьев с деревьев.

— Скоро первый снег… — Ксана прижалась ко мне, и я обнял ее, укрыв своим тулупом, который как раз накануне мне выдала Антонина.

— Я бы хотел увидеть своего ребенка.

— Ты увидишь его…

— Как? Если мне скоро уходить.

— Обязательно увидишь. Верь мне. Только верь, хорошо?

Я вздохнул. Я часто не понимал её, она говорила странные вещи, которые часто не совпадали с тем, что она же говорила раньше. Но я готов был отдать полжизни за этот теплый мягкий, влекущий комочек, свернувшийся у меня на груди и почти засыпающий, как котенок, такой желанный, такой родной и близкий и такой далекий…я, пожалуй, впервые задумался всерьез — как же я буду жить на этой земле без нее. В том времени, в этом — какая разница — я просто не представлял, как буду просыпаться, и засыпать, встречать рассветы и закаты, ходить на работу, спать с женой, а Ксаны рядом не будет. Я не увижу, как родится моя дочь, как сделает первые шаги. Кого она будет называть «тятей»? Кто возьмет ее на руки и расскажет сказку на ночь, кто защитит от произвола того настоящего Данилы Алексеевича, который явится на моем месте вместо меня, когда я уйду… и явится ли вообще кто-нибудь вместо меня. А если я не успею найти последний камень до первого снега? Страшно было подумать, что я могу сгинуть, просто исчезнуть в небытие, и она, моя любимая тоже…

— Не думай о плохом, — Ксана словно читала мои мысли.

— Мы почти приехали. Ты и на этот раз исчезнешь?

— Нет. Я останусь с тобой. Очень хочется спать в теплой кровати под защитой надежного мужчины. — Она звонко расхохоталась, и я еще крепче прижал ее к себе.

На этот раз Ксана не окуривала комнаты дымом и не выливала воск в воду. Она просто взяла свой хрустальный шар и положила на стол перед собой. В руках ее были камни. Она закрыла глаза и сидела, словно уснувшая. Шар медленно вращался сам собой.

— Ты видишь что-нибудь? — я просто не выдержал, прошло больше получаса. Ответом мне было гробовое молчание. Я раздраженно вздохнул и вышел из комнаты. Иногда меня просто бесила вся эта колдовская чушь. Проходя по комнатам, я наткнулся на умилившую меня картину. Анисим, которого, видно, сморило, после сытного обеда, сдобренного парой-тройкой рюмочек кипарисовки. Он похрапывал, свернувшись клубком, на диване в гостиной, а Антонина, заботливо укрыв ему ноги своей вязаной шалью, сидела рядом на скамеечке и колдовала с иголкой над его портами. Мне сразу пришла в голову мысль — надо их все-таки поженить. Я, как эгоист, думал все время о себе и никогда не думал о них. Об Анисиме и Антонине, обоим страдавшим такой нерешительностью. Надо просто решить за них.

— Спит? — Я подкрался на цыпочках и спросил, наклонившись почти к самому ее уху. Женщина подскочила от неожиданности и, поклонившись в пояс, быстро-быстро зашептала:

— Вы уж не ругайте его, барин, что он тут на господском диване уснул — прихворнул он малость, старая рана ноет…

— Да бог с тобой, Антонина. Нечто я нелюдь какой, это ж Анисим!

— Благодарствую, барин, чего к ужину пожелаете?

— Хорошо бы блинов твоих, знаменитых.

— Будут, барин, непременно будут. А… — она застыла с удивленным лицом. Я обернулся. Сзади меня стояла Ксана, шар в ее руках светился голубоватым светом, она пристально глядела в него.

— Не уходи, барин, без тебя ничего не получается.

— А …что это она…. — Антонина ошарашено смотрела то на Ксану, то на шар, то на меня.

— Это… это мы электричество добываем, — я не нашел ничего лучшего чем соврать.

— Электричество?

— Ну это свет такой…. Ты иди, иди…

— Свет… — она удалилась, бормоча, — ведьма, верно, говорили же — ведьма…

— Ксана! — я подхватил её под руку и повлек в спальню, — зачем ты выходишь со своими фокусами на люди! Это же крестьяне, они могут придумать про тебя всякую чушь…

— Т-с-с! Я вижу! Ты рядом и теперь я вижу!

— Что?

— Я вижу яйцо птицы Гамаюн.

— И где оно?

— Ратишу все-таки поймали. Княжьи слуги привязали его к лошади и тащили волоком на веревке прямо в терем княжеский. Там голову его отрубили и на кол водрузили. А кол тот посреди площади воткнули — другим в назидание, да в устрашение. Любава того вынести не могла. К тому времени их с Ратишей дочке уж семнадцатый год пошел. Она собрала все, что нажито было, забрала дочь и решила бежать из села. Только выдали ее князю, свои же, соседи и выдали. В те времена за побег карали страшно. Князь снарядил погоню. Испугавшись расправы, посадила она дочку в лодку, погрузила туда же добро, и велела той плыть одной на другой берег. А оттуда к условленному месту добираться. Сама, мол, назад вернется — покажет, что, дескать, никуда убегать не собирается, — врут, мол, люди. А потом, когда все успокоится, к дочке придет. Дочка села на весла и поплыла к противоположному берегу, только не справилась хрупкая девушка с бурной речкой — перевернулась лодка, — все ко дну пошло, и самой ей выплыть не удалось. Любава от горя с ума сошла. А в ту же ночь загорелся лес, рядом с селом, от пожара того все село занялось, все сгорело дотла.