Ольга Матвеева - Иван-Дурак

Иван не вернулся в строй через два месяца, как рассчитывал Анатолий Владимирович. Он и через четыре месяца не вернулся. Впрочем, даже появляясь на работе изредка, умудрялся приносить компании значительный доход. Теперь из рутины служба снова превратилась для него в творчество. В марте, когда зазвенели первые капели, Иван позвонил Машке Аверкиевой, то есть Мари Арно, и пригласил в гости. Будто бы на чашку чая. Будто бы было нужно ему что-то срочно с ней обсудить. А разговор совершенно не телефонный. Она покривлялась немного для приличия, поссылалась на занятость, но пришла. Только Иван ее на кухню не повел. Распахнул перед ней дверь своей мастерской. А там вдоль стен стояли Ивановы полотна. Машка, то есть Мари, ахнула. Во взгляде ее отчетливо прочиталась зависть, из чего Иван сделал вывод, что ей понравилось.

— Ты снова начал рисовать? — спросила она.

Иван кивнул:

— Как ты думаешь, что с этим можно сделать?

Машка от него отмахнулась:

— Да подожди ты, дай посмотрю. — Она медленно двигалась от портрета к портрету. Увидела себя. Ойкнула. — Это я?

— Ты. — Подтвердил Иван.

— Да, это я, — согласилась Машка. — Самая настоящая я. Как под рентгеном. Как ты, подлец такой, смог заглянуть мне в душу? В самую суть? Как ты посмел?! — воскликнула она с поддельным возмущением.

— Ну, извини, так уж получилось. — Иван улыбался.

— А кто остальные?

— Женщины, которых я любил.

— Их ты тоже рентгеном просветил?

— Боюсь, что да. — Иван виновато развел руками.

— Хороший у тебя вкус на женщин, — протянула Машка задумчиво, — все как на подбор — красавицы, только вот сразу видно — много крови они у тебя попили. Непростые барышни. — Она еще раз осмотрела портреты. — Только вот мне казалось, что женщин в твоей коллекции должно было быть побольше. Ты же у нас такой видный мужчинка.

— Так это же только тех, кого я любил, если бы я вздумал написать всех баб, с которыми спал, так это мне жизни не хватило бы. Да и разве всех упомнишь. Я же известный ловелас.

— Ты известный хвастун. Вот ты кто на самом деле. И циник. Хотя, в общем-то, дорогой, твои моральные принципы мне мало интересны, так же, как и твой образ жизни, я сама, знаете ли, не ангел. — Машка хлопнула в ладоши. — Так, уважаемый коллега, коньяк у тебя есть? А лучше шампанское! Надо бы выпить за рождение новой звезды на небосклоне отечественного изобразительного искусства.

— Шампанского нет, ибо дамы ко мне в последнее время не заглядывают, живу отшельником, так сказать, всецело принадлежу своей непьющей музе, так что шампанского не держу.

— Мог бы и подготовиться к встрече со мной! — картинно надулась Машка.

— Я подготовился! Коньячок-то у меня имеется.

— Стоп! А что значит, один живешь? У тебя же, вроде, жена была?

— Увы, сия достойнейшая дама покинула меня больше года назад. С тех пор я одинок.

— Вот те раз! — изумилась Машка. — Это какой же дурой надо быть, чтобы уйти от тебя?

— Ты же тоже ушла когда-то.

— Мы же, кажется, уже все выяснили по этому вопросу. — Машка мгновенно погрустнела. — Давай больше не будем затрагивать эту тему. Все, веди меня на кухню и пои уже чем-нибудь. Тоже мне, гостеприимный хозяин! Гостью не накормил, не напоил, ладно уж, на «спать уложил» я так и быть не претендую, но усадить-то все-таки надо! — она еще раз взглянула на полотна. — Но согласись, что драмы в личной жизни очень стимулируют творческий процесс.

Они переместились на кухню. После того, как они немного выпили за новорожденного гения, повосхищались работой друг друга, поругали за бездарность других художников, Иван повторил свой вопрос:

— Маша, я написал картины, что мне делать с ними дальше? Не на улице же мне ими торговать.

— А что, тоже вариант, — усмехнулась Машка и пристально посмотрела на Ивана. В ее глазах угадывалась какая-то внутренняя борьба. После долгой паузы она, наконец, сказала, — черт с тобой, конкурентом мне, конечно, будешь, но сведу я тебя со своим галеристом. Если ей понравишься, то устроит она тебе выставку. И продавать тебя будет. Но у меня есть одно условие: использовать только честные способы в борьбе за свой творческий успех.

— То есть? — не понял Иван.

— То есть барышню-галеристку не соблазнять.

— Хорошо, не буду! — рассмеялся Иван.

— И еще одно условие.

— Какое?

— Мой портрет ты подаришь мне. Это будет мне платой за услуги. — Иван посмотрел на Машку удивленно. — Да ладно тебе, не смотри на меня так, не такая уж я и корыстная. Просто мне портрет понравился. Если уж совсем откровенно, то слишком понравился. Никто и никогда еще так меня не писал. И никто так меня не чувствовал. Ты очень талантливый, не зря я в детстве так тебе завидовала. Ох, не зря… За мной должок, я в свое время тебя от живописи отвратила, я же и помогу тебе добиться успеха на этом поприще. Ты знаешь, я так рада, что мне, наконец, представилась возможность искупить свою вину перед тобой.

— Ты ни в чем не виновата. — Возразил Иван.

— Ты просто очень, очень добрый, отрицаешь очевидное. Не спорь со мной. Я помогу тебе, и мне станет легче. Видишь, в основе любого моего поступка лежат эгоистические мотивы. А кроме портретов у тебя есть что-нибудь? Боюсь, для выставки этого будет недостаточно. И продаются портреты плохо, если только не пишутся на заказ.

— Не беспокойся, я уже много чего успел натворить, — Иван улыбнулся застенчиво.

Галеристке Регине Власовой то, что натворил Иван, очень понравилось. Она, по ее собственным словам, пришла «в неописуемый восторг». Еще ее безумно впечатлили полотна Ивановой матушки. От них она тоже пришла в «неописуемый восторг». А работы Александра Васильевича ее умилили своей академической правильностью. Когда она узнала, что и Иван, и его матушка, и Мари Арно, и старый учитель родом из одного городка, она решила устроить их общую выставку, ибо провинциальные художники нынче в моде, а тут целых четыре таких ярких и таких разных дарования. А то, что Иван ушел в живопись из серьезного бизнеса, так это вообще расчудесно. Есть в этом что-то такое, гогеновское, драматическое, надрывное. Это, безусловно, привлечет к выставке внимание. К тому же, помимо внимания это привлечет и состоятельных друзей Ивана — потенциальных покупателей. Кроме того, Иван, вероятно, может оплатить и публикацию заметочек об этой выставке в серьезных глянцевых изданиях. Словом, Регина Власова такому необычному клиенту очень обрадовалась.

Иван встречал гостей у входа в галерею, нервно сжимая в руке бокал шампанского. За последние недели он заметно осунулся, глаза горели каким-то полубезумным блеском, словом, он стал похож на настоящего художника. Только одет был совсем не как художник — слишком дорого и слишком тщательно. Входившие в помещение женщины поглядывали на него благосклонно, с интересом. Ивану был приятен интерес этих незнакомых ему нарядных дам, впрочем, ожидал он от них другого — вовсе не молчаливого восхищения собственной персоной, а восхищения его творчеством. Для этого сюда и позвали всех этих людей. Мужчин и женщин. Позвала их Регина. Заманила красивой сказочкой о том, как крупный бизнесмен, миллионер (это произносилось театральным шепотом), бросил карьеру и с головой ушел в живопись. И это в наше-то время, когда все одержимы деньгами и понтами. А он! Такое чудо! И ведь на редкость талантливым оказался! Кто бы мог подумать! А сам-то такой холеный, такой красивый! Не мужчина, а мечта. Словом, приходите и сами все увидите. Сказочка про Иванову мать, которая обнаружила в себе дар рисования совсем уж в преклонном возрасте, тоже раззадорила публику. Многие боятся старости, а зрелище насыщенной событиями, творчеством и счастьем старости как-то успокаивает, вселяет надежду, что и твоя собственная осень жизни будет состоять не из болезней, бедности и одиночества, будет походить не на наш холодный, промозглый, ноябрь, а на тихую осень… Где-то там, в неведомых краях, ведь есть тихая, ласковая, вечно золотая осень? Наверняка ведь где-нибудь есть. Любопытствующих собралось много. Регина порхала крайне довольная собой — предвкушала сенсацию и прибыли. Только вот гости, которых пригласил сам Иван, отчего-то задерживались. Он уже начал подумывать, что они и вовсе не придут. Галеристка была категорически против идеи новоявленного живописца зазвать на вернисаж всех героинь его романов, то есть женщин, изображенных на полотнах, объединенных одним названием «Любимые».