Карен Ченс - Метка тьмы

Мирча пожал плечами.

— Дюма был писателем. Он мог писать, что ему хочется, а благо выбор был богатый, так как в то время ходило очень много разных слухов. Но если вкратце, то король Луи решил запрятать Луи-Сезара в тюрьму до конца его дней, постоянно угрожая тому расправой над его друзьями, чтобы добиться от него подчинения. А чтобы не осталось никакого недопонимания, для него провели экскурсию по большинству Французских тюрем, среди которых особое место занимал средневековый замок для содержания политзаключенных Каркассон. Король Луи использовал его как место лишения свободы для любого несогласного с ним, но однажды утром в 1661 году все палачи и стража были найдены мертвыми, что вынудило людей забросить самую большую крепость Средневековья. Она пришла в упадок и не восстанавливалась в течение двухсот лет.

— Но разве Луи-Сезар не говорил, что он находился здесь в 1661 году? — Я нервно огляделась. Последнее, в чем я нуждалась в данный момент, это в маньяке убийце или вооруженной вилами толпе разгневанных горожан, готовых убивать всех без разбора.

Однако Мирча, похоже, совсем не беспокоился по этому поводу.

— Да, за свою жизнь он посидел во многих тюрьмах, пока незадолго до смерти его брата, не скончался последний из друзей, которых он защищал. Тогда он, наконец, избавился от бархатной маски, которую его заставляли носить, чтобы никто не заметил его сильного сходства со знаменитым самовлюбленным английским герцогом, портреты которого были развешаны по всей Европе. Однажды он рассказал мне, что его надзиратели даже вынуждали его надевать железную маску уже после того, как он был обращен, но и то только при транспортировке из одной тюрьмы в другую. — Он усмехнулся, глядя на меня. — Видишь ли, это делалось из предосторожности, чтобы он не сожрал кого-нибудь в пути.

Я окинула его неодобрительным взглядом — сейчас было не лучшее время для юмора — и бросила ему одежду, которую одевала во время своего предыдущего визита.

— Одевайся. Нам нужно уходить отсюда.

Он поймал одежду налету. Ни один мускул не дрогнул на его лице, но меня этим было не обмануть.

— Я уже говорил тебе, Кэсси; нет никаких причин для беспокойства. Когда они придут за нами, мы избавимся от сивиллы, а затем спасем моего брата.

Я моргнула. Мне хотелось надеяться, что услышанное мне лишь показалось.

— Что ты подразумеваешь, под «избавимся от нее»? Ее похитили, Мирча! Может, она рада этому не больше, чем я.

Он пожал плечами, и от его пренебрежительного безразличия меня обдало холодом.

— Она помогала нашим врагам и косвенно виновна в смерти, по крайней мере, четырех членов Сената. — Он увидел выражение моего лица и смягчился. — Ты выросла среди нас, и потому я часто забываю, что ты все же не вампир. — Он произнес это с румынским акцентом. За доброй интонацией крылся смысл, который поразил меня не хуже кувалды. — Она — ключ ко всему этому. Как только ее не станет, не будет никого, кто смог бы изменять прошлое, а значит и не будет большой угрозы.

Я начала собирать разбросанную повсюду одежду женщины и натягивать ее на себя, одновременно пытаясь придумать возражение, которое могло бы повлиять на Мирчу. Я подумала о четырех убитых охранниках Сената. Судя по всему, они были с Консулом сотни лет и служили ей верой и правдой, иначе им просто не доверили бы защиту Сената. Возможно, они никогда не решились предать ее, но сивилла вмешалась в процесс их перерождения, а Распутин был сильным мастером, который был в состоянии добиться их повиновения. Мне казалось маловероятным, что они сами по собственной воле захотели совершить самоубийство — они не стали бы нападать на меня перед такой аудиторией, если бы у них был выбор. Но это все равно не спасло их.

Законы вампиров были очень просты и даже в какой-то степени отдавали средневековьем, когда наличие мотива, обязательного в человеческих судах, не играет никакой роли. Никому нет дела, почему вы совершили то или иное действие. Если вы стали причиной проблемы, то были виновны, а виновные должны быть наказаны. Если бы вы рассорились с чужим мастером, то ваш собственный мог бы вмешаться, чтобы спасти вас, при условии, конечно же, что от вас достаточно много пользы, чтобы стоило утруждаться дуэлью или компенсацией, но никто не в состоянии найти управу на Сенат. Не существует никакой более высшей власти, к которой можно было бы обратиться.

Спустя минуту безуспешных попыток разобраться с невероятно сложной конструкцией платья, я бросила эту затею и просто надела на себя нижнюю сорочку. Она была слишком тонкой, но, по крайней мере, укрывала меня. Нырнув под кровать и вытащив туфли женщины, я села, уставившись на них в раздражении. Значит, высокие каблуки не были современным изобретением. У меня не укладывалось в голове, как женщины в течение многих столетий выносили эти орудия пытки.

— Ты позволишь мне помочь тебе, dulcea ţă? — Мирча протягивал мне платье переливчато-синего цвета, которое, по моему мнению, чуть раньше было надето на женщине. — Прошло много времени с тех пор, как я играл роль горничной леди, но полагаю, что не забыл навыка.

Взгляд моих прищуренных глаз охватил его полностью. Я могла держать пари, что он в состоянии сделать это. За пятьсот лет Мирча навряд ли смог бы припомнить все будуары, в которых побывал.

— Ты забываешь, — говорила я ему, пока он помогал мне натягивать платье, — что существуют и другие возможности вернуться в это время, даже если сивилла умрет.

Тепло его рук согрело мне плечи, когда он потянул платье на место. Поправив глубокое декольте, его пальцы чуть дольше необходимого задержались на обнаженной коже.

— Пифия стара и больна, Кэсси. Она не проживет долго. — Я изучала его лицо, и оно выражало нежность и непримиримость одновременно. Мирча желал убедить меня в своей правоте, а не слушать мое мнение. Он уже решил, что необходимо сделать — найти сивиллу, убить ее и вернуться домой. Это было в высшей степени практично и абсолютно хладнокровно.

— Но я буду жива, — напомнила я ему. — Или ты планируешь убить меня тоже, после того, как Раду будет спасен?

Синие, не принадлежащие Мирче, глаза расширились от изумления, но им не хватало наивности Луи-Сезара. Его руки развернули меня так, чтобы добраться до шнуровки сзади платья.

— Я уже говорил тебе, dulcea ţă; ты — моя. Так было, начиная с того времени, как тебе исполнилось одиннадцать. И так будет всегда. И никто не причинит вред тому, кто принадлежит мне. Я даю тебе слово.

Это ужасно походило на речь Томаса. Я, конечно, понимала, что именно так он расценивает меня. Как любой мастер видит человеческого слугу, принадлежащего ему. А поскольку я была полезна, то считалась дорогостоящей собственностью, но на этом все. Но мне все еще тяжело было слышать это, произнесенное столь категоричным тоном.