Надежда Михайловна - Сороковые... Роковые [СИ]

— Ты, старый, язык-то придёрживай, не ровен час, — пробурчала посмурневшая и испуганно крестящаяся баба Маня.

— Эти скрозь едуть, знать, опять где-то наши отступили. А скоро и хозяева заявются, эхх, Ё… грозилися, хвалилися, малой-де кровью обойдемся, пол России уже гады захватили, поди. На Москву, знать, рвутся, но ничё, ничё, сладим с супостатом, вот увидишь, старая — ежли доживём мы с тобой — будет, будет на нашей улице праздник!!

А немцы все перли и пёрли. Пыль, поднятая машинами, висела в воздухе, из деревенских почти никто не показывался, все испуганно сидели по хатам. И каково же было негодование деда, когда он увидел в окно, (всегда говорил, что хата его стоит на стратегически важном месте) что к правлению, расположенному немного подальше от дедова дома, на противоположной стороне, как-то испуганно озираясь, движется несколько человек.

— Это ж… Ох, ты ж, сучонок пакостный! — Дед зашипел и плюнул на пол, — ах ты ж, харя твоя мерзкая! Мань глянь, какая змея у нас в деревне пригретая была?

Еремец и вечно больной, не вылазящий из районной больницы — Ванька Гущев, их женки и первая, после Слепнихи, сплетница деревни Агашка, подобострастно как-то кланялись вышедшему из притормозившей машины офицеру и что-то говорили, преподнося хлеб-соль.

— Суки! — дед аж вскочил, — от каго надо было в тундру какую ссылать! Больной-то, смотри, здоровее всех оказался.

К «делегации» меж тем подтянулись еще какие-то людишки. Вглядевшись, дед ахнул:

— Собирайтесь беси, черти уже здеся! Глянь, Мань, и Бунчук объявился, ай, ай, поганец, живёхонек, жаль, жаль, не добил, знать, его в тот раз Никодимушка-то. Все-то думали, что издох, Никитич не доглядел тогда… да… вона как всё завернулося… бяяда!!

Бунчук меж тем, яростно жестикулируя, что-то объяснял на пальцах немцу. Тот пожимал плечами, видно, не понимая о чем речь. Тогда угодливо согнувшись, и что-то сказав, Бунчук побежал к дому Ефима.

— Ах, сволочь, вспомнил про меня. Мань, я совсем больной! — дед шустро залез на печь, скинул рубаху и порты, прикрылся лоскутным одеялом.

Громко стукнув в дверь, Бунчук ввалился в хату. — Здорово, Мань, где Ефимка? С красными не убёг?

— Ты, Викешка, чаго себе позволяешь, а? Ты каго пришел позорить, а? — завелась баба Маня.

— Тихо, тихо, ну чаго ты? — тут же пошел на попятную Бунчук, доводился он дальней роднёй по матери бабе Мане, а в деревне свято соблюдали традиции родства, знали и помогали всем сродственникам. Викешка приходился бабе Мане каким-то многоюродным, но племянником.

— Ты забыл, как я тебя, заразу, после полыньи-то лечила? — Разошедшаяся баба Маня наступала на Викешку. — Матка твоя, не дожила до такога позору, сын родню поносить?

— Все, все, прости, Мария Северьяновна, одичал я в лесах-то, где Ефим Никитич?

— Вона, на печи лежить, прострел у яго.

— А прострел-то не от таго, што красноармейцев тягал?

— Э-э-э, дубина, кажинный человек должен быть предан земле, не басурмане мы какие, штоб непогребенными оставлять за родимый край полегших. Да чаго табе говорить, Еремец, паскудник, рядом с дедом был, тожеть тягал их.

— Хмм, а он сказал, што дед и Егорша.

— Вся деревня видела, вот и спроси у народу-то. И эта, приблуда болявая, тожеть с ними был, какжеть быстро выздоровел, то-то он у нашего Самуила лечиться не хотел, знать боялся, што яго на чистую воду выведуть.

— Мария Северьяновна, дозволь уже с дедом погутарить, дело-то неотложное. Дед, а дед, Ефим Никитич?

— Ммм, чаго тебе, болезный, надо?

— Можа ты смогёшь дойтить до правления, перевести надо господину ахвицеру, не понимает он нас, а дело не терпит.

— Не разогнуся я никак, Викешка, прострел, я ешчё позавчора в реке ноги промочил, вот и маюся. У их толмач должон же быть? Да и этот, болявый хвалился, что знает немецкий язык, изучал-де.

— Ааа, гад, значицца специально усё подстроили, вот я щас… — взревел Бунчук и выскочил за дверь.

— Чаго ето он?

— Ну, власть делють, похожа, Бунчук наметил себя, а ети паскуды, тожеть туда же. Мань, я сильно разболелся.

К правлению меж тем подъехала легковая машина, из неё вышли два офицера и какой-то мужик в гражданском, похоже, переводчик нашелся.

Дед тихонько подглядывал в окно. О чем-то поговорив, офицеры в сопровождении двух автоматчиков и всей местной швали, пошли в правление. Вскоре из правления вытащили портреты Ленина и Сталина, солдаты прикладами разбили стекло, бросили портреты в кучу, в кучу также летели выбрасываемые из окон документы и всякие брошюры. Затем Еремец и Гущев в сопровождении автоматчиков пошли в ближайшие хаты, выгнали оттуда пяток женщин, те, замотанные в платки по самые глаза, обреченно шли убирать в помещении.

Пока они отмывали, солдаты с прихлебаями пошли по всем хатам — сгонять народ на небольшую площадку у правления. Народ шел неохотно, боязливо оглядываясь на автоматчиков.

Дед, кряхтя и опираясь на палку, тоже побрел в толпу. На крепкий дубовый стол, служивший много лет верой и правдой колхозному счетоводу Яшке, ушедшему в армию, взобрался лощеный немец, внешность его оставляла желать лучшего, и несмотря на лоск, производил он неприятное впечатление. — «Какой-то рыбий глаз», — тихонько шепнули в толпе. И не знал ахвицер, что так и останется он для всех не герром офицером Вильке, а «рыбьим глазом».

«Рыбий глаз» начал говорить, речь была похожа на отрывистый лай. Переводчик синхронно стал переводить его слова: за нанесение вреда и порчу немецкого имущества — расстрел, за укрывательство коммунистов, комсомольцев, военнослужащих Красной армии — расстрел. Вводится комендантский час, после девяти вечера все должны быть дома, оказывать всемерно содействие органам власти на местах, беспрекословно подчиняться и т. д. За помощь партизанам — будет уничтожена вся семья!

— «Крутёшенько» — выдохнули в толпе, «рыбий глаз» тем временем позвал второго офицера, помоложе, — Это ваш герр комендат Шомберг, по всем вопросам обращаться к нему, также будет в деревне вашей вспомогательная полиция, набранная из местных жителей, — он указал на кучку стоящих в стороне, бывших до этого нормальными, Еремца, Гущева, а многие с удивлением узнали в третьем — Бунчука.

«Жив, смотри, ошибся Никодимушка тогда, ну, дерьмо, оно не тонет», — тихо пронеслось по толпе. Скомандовали разойтись, жители шустро разошлись, никто не стал задерживаться, как было в совсем недавние времена.

А к вечеру к Крутовым ввалился Бунчук с каким-то ещё мужиком, явно уголовником. — Ну, где тут Никодимушка, друг мой навечный? О, Марья Ефимовна, ты чаго тут забыла?

— Здравствуй, Викентий.

— Где жа Никодимка, прячется штоль?

— Нету Никодима, пропал с неделю назад.

— Где жа?

— Кто знает, уехал в дальний лес за грибами и не вернулся, можа, под бомбежку угодил, а можа, на лихих людишек нарвался.