Надежда Михайловна - Сороковые... Роковые [СИ]

А Василя как заклинило:

— Дед? Деда?

Шустрая Гланька Лисова уже мчалась у поле, сообшчить, что Василь обнимает якогось маленького мужичка, и приговаривает:

— Дед!

И сорвался домой Гринька — одинаковые Крутовы долго стояли обнявшись:

— От дожил я, увидал своих.

— Дед, ты воевал? — уважительно посмотрел внук на его три медали.

— А як же?

— Здорово, старый черт! — прогудело от калитки, и дед молнией метнулся туда:

— Лешай, дружищще, жив!

Могутный Леший и мелкий Никодим смотрелись потешно, но друзья безумно были рады друг другу.

— Вот, старый интриган! Я ведь так и прикидывал, что с нашими уйдешь, натура твоя не та, чтобы на печи отсиживаться. Да и Викешка вмиг заявился — старые долги тебе отдать.

— От гад, не добил я его тагда, жалко.

Дед выругался, а Леший уважительно разглядывал дедовы медали:

— А где — «За взятие Берлина»?

— Так я же у Праге был, от скажу тебе, красивый город! Да, довялось Европу тую пройтить, посмотрел.

— Гринька, — тут же шумнул дед, — чаго стоишь, стол накрывай!

— Дед, наши усе вечером будут!

— Вечером — другой коленкор, сейчас мы с Лешем посидим, погутарим. Ох и соскучился я за вами за всеми.

— А чего же писал тогда?

— Да, Лешай, ты жа знаешь, як я писать могу.

— Ну продиктовал бы кому, молодые-то были?

— Да чаго-то стеснялся просить — вроде боевой дед и такая оказия. За пацанов был спокоен, думал, при Глашке, а тут, вишь как.

— Ага и Василь до Родиного письма больше двух лет не говорил совсем, и Гриньку у Бунчука немец еле отбил.

— Да ты што? От сукин выродок! А ты чаго ж глядел?

— Я его при отце и сыне Краузе предупредил, — Леший показал свой кулак-кувалду, — а он в Радневе обожрался дурной самогонки ну и…

— И чаго ж?

— Повесили его через два дня за нападение на немецкого офицера.

— Чаго заслужил! А Слепень не объявлялся?

— Шлепень был в полицаях, но не лютовал, наоборот, старался никуда не лезть, а потом штыком заколол Яремчука-младшего, и исчез, когда только наши Сталинград им устроили.

— Яремчук, это которай сопливай, или постарше?

— Постарше — тот воевал, вот матка ждет домой, а младший… захотел отомстить всем, кто его малого лупил.

— Не, ну все же воявали? — удивился дед.

— А родственники-то были тут.

— От гнилое семя!

— А ещё скажу тебе Никодим, схороны твои пригодилися, мы тут партизанили, вон твои внуки по медали заслужили.

— Ребяты? Оба? — не поверил дед.

— Оба, оба.

Дед вытащил из своего набитого вещмешка две банки консервов:

— «Второй хронт» называются.

— Давай по нашему, без разносолов, вон, огурца хватит, — сказал Леш, — а консервы бабам вечером, хоть попробуют.

Сидели два закадычных друга и вели разговоры обо всем, ближе к вечеру пришел и третий их друг — Самуил.

А вечером налетели на мелкого деда бабы, дед только посмеивался:

— Ох, девки, чаго вы меня до войны-то не разглядели, я помоложее был. У армии правда сбавил себе пяток годков, то у тыл бы отправили — якой тыл, кагда вы под немцем были? Да и побил я их гадов немало!

— Лешай, помнишь того командира-то, ну, что раненого оставил тебе?

— Ну да!

— Сынок мой названный, ранило четвертого мая, долечится вот — приедет, у него всю родню… от и приедет до нас.

— Хорошо, мужики нам ой как нужны!! — оживились бабы.

А когда налили всем по лафитничку, дед, став серьезным, встал и проникновенно сказал:

— Ну, что сказать, рад видеть вас всех живыми, спасибо великое, за усе, што мальцов не бросили, всем, кто не дожил — светлая память!

Бабы захлюпали носами, а Стешка, тряхнув косой, собранной узлом на затылке, сказала:

— Бабоньки, мы свои слезы на Победу все выплакали!!

— То да!

Победа, хотя все ждали её со дня на день, все-таки случилась неожиданно.

В четыре утра, когда ещё только начинало бледнеть ночное небо, в Крутовскую избу постучали. Сонная Ефимовна пошла открывать, послышался какой-то быстрый говор и громкий крик Ефимовны:

— Вставайте, вставайте скорее!

— Что? — подскочила Стеша, Гринька и Василь свесили головы с печки.

А Ефимовна, плача и едва выговаривая, сказала:

— Всё! Победа! Ох сыночки мои, не дожили вы!

Гриньку смело с печки, он орал, скакал, обнимал всех, потом Стешка сказала:

— Ребятишки, пробегитесь по дяревне, пусть усе встають.

И в каждой хате, куда стучали ребята, слышалось сначала испуганное:

— Хто тама?

А потом — дикие крики.

В пять утра, когда только рассвело, вся деревня была у правления — все смешалось: обнимались, качали фронтовиков, замерев, слушали торжественный голос Левитана… и плакали, ох как плакали все — горя было неподъемно много.

Потом уже, когда появилась песня «День Победы», оставшиеся в живых слушали её и всегда говорили:

— Точно, праздник — со слезами на глазах!

Пришедшего днем к матери Пашку долго подбрасывали вверх, он вырывался, говоря, что женщины надорвутся — куда там.

Избежал этого только Леший — прогудев, что его только подъемный кран и поднимет.

Он тоже не сдержал слез, но одно грело его душу — жив, жив его сынок, значит, теперь ждать домой надо. Потерялись, правда, они с Иваном-младшим, тот выбыл по ранению, но крепко надеялись, что отыщется их Серебров.

Через десять дней после Победы прилетела первая ласточка — их всеми любимый Самуил. Смущенно улыбаясь, он стоически терпел радость сельчан, которые с такой любовью и радостью встретили его.

— Не ожидал, не ожидал!

Только и повторял их ставший совсем стареньким, чудо-доктор…

Конечно, дед не усидел, уже утром понесся в поле, поглядел своим хозяйским взглядом на все, отругал Гриньку, назвал косоглазым и криворуким, позорящим его Никодимовскую хвамилию, но внук только улыбался.

— А вот ты и будешь вместо мяне, учиться пойду с осени!

Потом, через месяц пришел долгожданный батька — Родион, а Панас отслужил и появился в деревне аж в пятьдесят втором году.

Гриня гоголем ходил по деревне, заметно изменился, курить почти перестал, а прежде, чем матюгнуться, оглядывался, батька Крутов круто поговорил с ним. А Василь, тот просто расцвел — они же с Гриней теперь не сироты, вон, дед и батька у них теперь есть.

В сорок же седьмом, аккурат под Новый год случилось чудо-чудное, всколыхнувшее всю деревню. Можно сказать, восстал из мертвых оплаканный ещё в далеком сорок первом — Степан Абрамов, отбывший после плена ещё два с половиной года лагерей.

Как кричала его мамка, когда в худом, изможденном, старом на вид мужике узнала своего сына, как она не могла поверить, что её сынок, вот он, живой!!

У всех, кто получил похоронки и извещения о без вести пропавших, всколыхнулась такая надежда, и ждали матери и жены своих ушедших на проклятую войну, многие — до конца жизни.