Марина Буторина - Патефон [СИ]

И ее дом, он тоже напоминает ей в это мгновение музей. Милую, своеобразную лавочку, выставившую на обозрение чудесные подержанные вещи. Но не жилую.

Рей спешит включить телевизор. Пусть говорит глупости, пусть показывает что угодно, лишь бы не слышать собственного внутреннего голоса.

Будничный тон ведущего вечерних новостей успокаивает. Рей идет на кухню, выключает патефон, гасит свечу. А потом, оставив свет в гостиной и телевизор включенными, отправляется в свою маленькую спальню.

Осень сменяет тональность, обращая цвета в блеклое подобие собственного очарования, тепло — в стужу, парящее над городом вдохновение — в опустошение.

Рей мерзнет. Дома и на работе ей не хватает тепла. Она кутается в самые теплые свитера, пьет обжигающе горячий чай, жмется к обогревателям, но холод все равно находит как ее достать. В мансарде он тянется к ней тонкими призрачными пальцами сквозняка, на работе ловит в свои объятья всякий раз, как отворяется дверь.

Она не знает, не помнит, как переживала прошлые зимы.

Вечером Рей возвращается домой, продрогнув под тонким шерстяным пальто. Ветер срывает с деревьев уже изрядно поредевшую листву, раскачивает провода, гремит где-то в глубине двора железной решеткой, пакостно ворошит мусор в урне неподалеку, пытается пробраться ей за воротник.

Над дверью ее парадной горит фонарь, приглашая ее поскорее нырнуть внутрь, избавляясь от этого назойливого внимания.

Рей торопится дернуть за ручку, но останавливается, когда перед глазами обнаруживается бумажный лист, приколотый к двери и принятый ею за объявление кого-то из соседей.

Там наверху стоит ее имя.

Она останавливается и торопится прочесть таинственное послание — помятый лист с неровным, явно оборванным краем, — будто соткавшееся здесь мгновение назад из ночного воздуха и осеннего духа.

«Прости, что сбежал. Как дурак.

Не думай, что с тобой что-то не так. Просто не хочу снова все испортить.

Надеюсь, у тебя все хорошо.

Знай, что ты чудесна.

Бен».

Рей долго всматривается в написанное, словно ищет, что же она пропустила. Но не находит никакого скрытого послания. Она все же срывает лист и отворяет дверь подъезда.

Скрип половиц встречает ее, но Рей проходит внутрь мансарды не зажигая света. Она приближается к окну гостиной и открывает его, чтобы посмотреть, будет ли сегодня луна, или небо все так же затянуто.

Лунный свет пробивается еле-еле, удерживаемый пеленой дымчатых облаков.

Она какое-то время так и стоит перед окном, не раздеваясь, и мнет в руках лист, то закручивая его, то расправляя обратно. Голова кружится, ее веки трепещут, когда она делает судорожный вдох.

Рей прикусывает обветренные губы.

Когда она отворачивается от окна и идет вглубь комнаты, все уже решено, но смятенье лишь нарастает.

Она берет патефон и несет к подоконнику. Достает пластинку.

Не исключено, что очень скоро она почувствует себя круглой дурой, и разочарованию не будет предела. Но если не так, то, может быть, она наконец-то согреется.

Песни больше не звучат.

Вот уже которое утро он прислушивается к звукам, доносящимся с улицы, и каждое утро разочаровывается, не различая характерного потрескивания. А если ее окна на короткое время и открываются, то она не показывается. Он может ловить лишь изредка движения рук, ухаживающих за цветами: убирающие внутрь одни, подстригающие другие.

Бен не понимает, стал ли он серьезной причиной ее разочарования — мог ли он стать таковой? — или, быть может, это падающая температура и первые заморозки меняют распорядок ее дня и привычки.

Спустя несколько дней бдения за ее окнами он решается на то, чего не делал еще ни разу в жизни. На настоящее извинение.

Он не дерзает самонадеянно полагать, что разрушил жизнь человека, который толком его не знает, но ему кажется, что это правильно.

Ему хочется все сделать правильно.

Однако какая-то часть его не верит в эту ложь. Ведь он просто ищет предлог.

Потому что он помнит ее, как будто она до сих пор стоит перед ним. Со своим открытым, выжидающим взглядом, с губами, беззвучно повторившими его имя, с ключицами, выступающими в вырезе сарафана.

Особенно ярок этот образ, когда голова его касается подушки. Бен проводит много времени в постели, устраиваясь на сон, но как голову ни поверни, перед глазами все равно стоит ее улыбка. Правда, на границе между явью и сном Рей улыбается ему не в залитой солнечным светом булочной, а здесь, в его постели. А сны, смятые как его простыни поутру, не дарят ему ни покоя, ни отдыха.

Поэтому Бен не ищет встречи. Он берет тот лист, на котором когда-то написал ее имя и который так и не сумел выкинуть, и пишет короткую записку — все, что предлагает охватившее его в этот момент скудоумие.

Он относит записку ближе к вечеру.

Перед дверью подъезда он долго сомневается, стоит ли ему подняться и оставить ту в почтовом ящике конкретной квартиры, ведь он может ошибиться с определением ее номера, или же будет вернее прикрепить свое послание к двери подъезда, не будучи уверенным, что его лист не сорвут прежде, чем Рей его прочтет.

Все же он выбирает второе, положившись на удачу, которая столько ему задолжала.

Пока он во взбудораженном состоянии коротает часы до возвращения Рей в свою мансарду, его телефон несколько раз звонит. Бен косится на тот из зоны лоджии. Долго затравленно смотрит, пока вибрирующее устройство поворачивается по часовой стрелке на рабочем столе, и выдыхает, только когда вновь воцаряется тишина.

К сумеркам он весь изводится, следя за ее все так же не подающими признаков жизни окнами: медленно курсирует от гостиной до кухни, глядя через окна лоджии наружу, потом перехватывает что-то из еды, возвращается обратно, пытается сесть за строчки или посмотреть телевизор, затем какое-то время просто стоит у окон, сунув руки в карманы, — круг смятения повторяется не раз.

Свет не зажигается, и он начинает переживать. Почему сегодня так долго? Он уже не беспокоится, прочтена ли его не имеющая в конечном счете никакого значения записка, он был бы рад знать, что Рей дома.

Сердце заходится, а дыхание сбивается, когда Бен видит, что одно окно распахивается, хотя в доме по-прежнему темно. Он ничего не видит, лунный свет едва проливается на землю.

Так проходит минута, другая, третья, но ничего не меняется. Бен растирает уставшее лицо. Он все глаза себе проглядел, придумывая небылицы про то, что ей не все равно на его куцые извинения.

Но тут Бен вздрагивает и отнимает ладони от лица. Потому что он снова слышит это: треск, и музыку, и голос, на этот раз мужской, заводящий песню, что поначалу не имеет ни значения, ни смысла для изо всех сил всматривающегося в темноту Бена.