Диана Машкова - Нежное солнце Эльзаса

Все свои документы: аттестат, диплом, трудовую книжку — я на всякий случай с помощью аккредитованного агентства перевела на французский язык и заверила перевод. Понятия не имела, что именно мне на новом месте может понадобиться, но решила предусмотреть заранее все возможные варианты. Подготовка к сделке шла своим чередом, жильцов в нашу с мамой квартиру мы уже нашли — через того же риелтора, что занимался продажей. Но меня все время не покидало ощущение того, что я что-то забыла.

До тех пор, пока я не осознала тот простой факт, что не могу навсегда уехать, не повидав своего отца. Я ничего не слышала о нем уже целых двенадцать лет. Подозревала, конечно, что пару раз в год мама ездила к нему и даже оставляла немного денег — все-таки выжечь из ее сердца сердобольность было выше моих сил, — но я ничего не желала об этом знать. А сейчас я вдруг на полном серьезе задумалась над фразой, которую раньше просто терпеть не могла, если она неосторожно звучала из уст моей мамы по отношению к родителю: «Кто старое помянет, тому глаз вон». Теперь все изменилось. Я собралась и поехала на нашу старую квартиру.

Все-таки жаль, что человек так редко в своей жизни располагает временем и желанием встречаться с теми местами, где прошло его детство. Я вышла из такси у своей старой школы. Мне показалось невероятным и трогательным то, что здесь до сих пор учатся дети. Не решаясь зайти во двор, я наблюдала, как со школьного крыльца сбежали ребята. Третий или четвертый класс. Уже не малыши и еще не подростки, по-моему, самый приятный возраст: многое в этой жизни понимают, но пока не страдают приступами юношеского нигилизма. Столько же было бы сейчас моему сыну. Или дочке. Я отвернулась, чтобы незаметно смахнуть слезу, уже подкравшуюся к самому уголку глаза и вот-вот готовую стечь вниз по щеке. За спиной раздавались радостные детские крики, слышались поцелуи — кого-то из детей встречали бабушки и мамы. Будь у меня ребенок, я бы тоже ни за что на свете не отпускала его в школу одного (или одну), сейчас кругом неспокойно. Я тяжело вздохнула и пошла по дороге к дому.

На звонок долго никто не реагировал. Потом в глубине коридора послышались шаркающие шаги, как будто их хозяин перепутал тапочки с лыжами и даже не пытался оторвать их от пола.

— Кто? — послышался охрипший голос из-за двери. Несмотря на совершенно новые — смиренные интонации, — голос отца я узнала сразу.

— Рита, — коротко ответила я.

Из-за хлипкой двери послышались какие-то всхлипы, стоны, причитания. Замок гремел и никак не поддавался под явно трясущимися пальцами. Ну вот только не хватало мне попасть под пьяную руку! Наконец дверь распахнулась, пахнуло затхлостью давно не убираемых помещений и грязным бельем. В проеме я увидела отца.

Довольно высокий в молодости, он стоял передо мной сгорбленный, морщинистый, похудевший практически до неузнаваемости. По его изрытым временем щекам катились старческие слезы, которые он, видимо, не мог сдержать и то и дело смахивал костлявым кулаком. От него не пахло алкоголем, он не был пьян. Просто дрожал от какого-то невероятного внутреннего напряжения. А я, что удивительно, наоборот, была совершенно спокойна. Только с неудовольствием ощущала, как прежняя ненависть — единственное чувство, которое я на протяжении всей жизни испытывала к отцу, — превращается в тихую, но очень настойчивую жалость.

— Рита! — отец не говорил, а хрипел. Он было поднял руки мне навстречу, но потом засмущался и снова их опустил, не решившись обнять меня.

— Пригласишь войти? — я скинула с плеч пальто, но, осмотревшись, так и не нашла, куда его пристроить. Стены коридора были голыми и до тошноты грязными. Сквозь гигантские потертости и неясного происхождения коричневые разводы местами еще проглядывал идиотский оранжевый цветочек. Эти обои мы с бабушкой и мамой купили и поклеили, когда я оканчивала школу. Тогда в магазинах было шаром покати. И мы радовались как чокнутые, что удалось это убожество достать.

Отец, не в состоянии вымолвить ни слова, как китайский болванчик закачал головой и посторонился. Ботинки снимать я не стала — линолеум на полу выглядел еще более обшарпанным и грязным, чем обои, — и молча прошла на кухню. Здесь тоже ничего нового за двенадцать лет не появилось — та же убогая старая мебель, холодильник «Свияга», бог знает каким образом продолжавший работать, загаженная плита и шаткий стол. Я села на одну из табуреток, предварительно опасливо отодвинув ее от стены. И не зря. Без конца то по полу, то по плинтусу пробегали огромные рыжие тараканы. Совсем, видно, потеряли совесть от абсолютной свободы и безнаказанности. Отец тоже прошаркал на кухню и уселся на свободный табурет. Он, кажется, что-то мучительно пытался вспомнить, потом спросил:

— Чай будете? — споткнулся на этом слове и поправился: — Будешь?

— Нет, спасибо. — Я не то что чай пить — даже находиться в квартире, которая когда-то считалась моим домом, не могла без чувства омерзения. Кажется, бомжи в подвалах и то лучше живут.

Повсюду были признаки нищеты и запустения: ни продуктов, ни даже пустых бутылок. Отец перехватил мой взгляд, который привычно направился в угол между плитой и окном, где раньше всегда громоздилась батарея разнокалиберной стеклотары. Угол был пуст.

— Да я… это… — отец тут же поспешно объяснил, — давно ведь уже не пью. Как разъехались.

— Не на что? — спросила я, ожидая в ответ море возражений и длинную речь о том, что он теперь «другой» человек, что он исправился. Как в былые времена после какого-нибудь особо страшного запоя. Но ничего подобного не произошло.

— И это, — грустно кивнул он головой и, опустив глаза, сказал трясущимися губами: — А я бы тебя не узнал. Если б где встретил. Такая стала…

— Я бы тебя тоже. — Было больно говорить на эту тему, и я поспешила ее закрыть. — Рассказывай. Соседи-то не мешают?

— Да что ты, — слова давались ему с трудом, губы двигались медленно, как будто давно отвыкли от разговоров, — они тут больше не живут. Месяц уже как двери к себе заколотили. Квартиры отдельные, что ли, смогли купить. — Он безразлично пожал плечами. — Это поначалу, конечно, всякое бывало. Да кто старое помянет…

— Это уж точно, — перебила я его. Не хватало мне сейчас только арии на тему, что его, бедного, бросили на произвол судьбы, что дочь родная в таких условиях оставила. Но нет, обошлось.

Ситуация со съехавшими соседями показалась мне странной. В Москве любой квадратный метр испокон веку либо используют сами, либо сдают внаем. Похоже на то, что квартиру собрались продавать. И не уверена, что с учетом интересов моего наивного до коликов в животе папани, который прожил всю жизнь под маминым крылом, ее же тираня и издеваясь над всей семьей, а после развода заделался отшельником. Я полезла в сумку, выдрала из ежедневника — несмотря на увольнение так и не смогла отделаться от привычки всюду таскать его с собой — клочок бумаги, вытащила из внутреннего кармашка «Монблан», который смотрелся посреди убогого обшарпанного стола, словно какой-нибудь сапфир в навозной куче.