Анна Яковлева - Проделки куриного бога

Так, дорогая, тебе достаточно. Михася с опаской отставила рубиновый бокал.

К чести Михалины, состояние опьянения ей никогда не нравилось. Тут они с Митяем опять кардинально расходились во взглядах. Он искренне недоумевал: «А зачем тогда вообще пить?».

Состав в этот момент сильно дернулся, вагон-ресторан тряхнуло, посуда угрожающе звякнула.

Михася придержала бокал с вином и не заметила, как оказалась зажатой между Чарнецким и ножкой столика. В считанные секунды все ее мысли и все чувства сосредоточились на ноге, к которой прижималось мужское бедро.

Борис не торопился отодвинуться. Смущению Михалины не было предела.

Она подняла глаза и поняла, что поезд несет ее не в Варшаву – нет. Поезд несет ее прямиком в геенну огненную.

Свиета Мария!

Куда делось ее хваленое, сладостное бесстрастие, которым она втайне гордилась?

Чувствуя себя совершенно беспомощной перед мошенником, который ловко прикидывается журналистом, Михася ждала Катьку, как ангела-хранителя.

– Вы совсем не искушены,– завершил наблюдение публицист.

– А вы развращены женским вниманием,– огрызнулась она.

– Это же классика: мужчина должен быть развращенным, а женщина – неискушенной.

– Все хорошо в меру. И даже в классике вариантов значительно больше. Взять хотя бы вас и Катерину.

– Да,– с хмельной бесшабашностью согласился Борис,– Катька та еще штучка. Я уже стар для таких акул.

– Неужели? – С языка просилась какая-нибудь гадость. В этот момент Катька материализовалась у столика, спикировала на диванчик, чуть не сдернув скатерть со всем, что на ней стояло, и небрежно бросила:

– Борюсик, налейте-ка мне.

Господин Чарнецкий только хвостиком не завилял.

Пса крев! Со дна католической души Михаси поднялась и затопила рассудок заурядная, пошлая, совершенно не христианская ревность: как этой кукле удается манипулировать симпатягой-публицистом? В ней же только и достоинств, что молодость. Где глаза у него?

– Так на чем мы остановились?– Катька, не морщась, опрокинула последние пятьдесят и закусила остатками оливье.

– Ты интересовалась третьим браком Бориса,– любезно подсказала Михалина.

Подсказка была с душком. Это была попытка загрести жар чужими руками. «Гонар і годнасць» не позволяли Михалине задавать Чарнецкому вопросы, а крашеной выдре все с рук сойдет.

– А! Да! Ну, так как? – Катька попыталась придать пьяному взгляду серьезное выражение.

Борис пожал плечами:

– Моей третьей жене двадцать три.

– Ух, ты какой! – Катька погрозила Борису пальцем.

– Вот такой отчаянный я парень,– без тени самодовольства, скорее с тихой печалью констатировал Чарнецкий.

Катька икнула, потом другой раз.

– А тебе сколько?– выговорила она, содрогаясь от спазмов.– Не боишься, ик, оставлять ее без присмотра, ик?

– Я старше жены на восемнадцать лет. Конечно, она развлекается, но это вполне невинные развлечения,– с самоуверенностью мужчины, у которого нет проблем с потенцией, заявил Борис.– К тому же она может это сделать в любое время, не только в мое отсутствие. Я не слежу за женой.

– А зря.– Катька присосалась к соку, но только оторвалась от стакана, снова икнула.– А ты не боишься оставлять своего мужа?– Пьяный взгляд переместился на Михалину.

– Вдохни,– посоветовала та,– и не дыши.– Другого способа заткнуть бестию не было.

– Как на рентгене?

– Да, как на рентгене.

Раздув щеки, Катька набрала в легкие воздуха и стала похожа на себя в детстве.

– Я ничего нового не скажу, это общеизвестный факт: для некоторых измена – как спорт,– разглагольствовал Чарнецкий.– Если есть препятствие, его нужно преодолеть. Чем больше препятствий, тем азартней игра. Я не хочу быть для жены препятствием, поэтому у нас свободные отношения.

– Но это же самообман!– с непонятной ей самой горячностью возразила Михася.– Это означает, что вам безразличен человек.

Опыт. Собственный опыт выдал ее с головой.

– О-о,– выдохнула Катька,– это от неуверенности. Самообман считать, что ревность – это любовь. Ревность – это эгоизм и самолюбие.

Ну, конечно! Теперь рыночная торговка будет читать ей проповедь – Михалине с трудом удалось подавить раздражение.

– Вот-вот,– поддакнул публицист,– совершенно с тобой согласен. С вами.

– Да ладно тебе,– Катька поморщилась. Икать она, наконец, перестала.– Мы уже почти в Польше, так что зови меня Катарина.

– Договорились. Что? – обратился Борис к притихшей Михалине.– Еще вина?

Момент был подходящим. Повторять заказ Михася не собиралась, слушать пошлый треп было противно, еще противней было осознавать, что Катька, зарабатывая очки перед публицистом, своими бестактными замечаниями глубоко задела ее.

– Нет-нет, все.– Михалина оглянулась в поисках официантки, и подозвала ее, намереваясь расплатиться и отправиться в купе, но совершенно неожиданно Борис воспротивился:

– Михалина, подождите, – с мягкой настойчивостью попросил он.– Не разбивайте компанию, через полтора часа граница, так или иначе нам придется покинуть это чудное место.– Сквозь линзы очочков проглядывал просительный взгляд.

– Нет-нет,– сухо повторила Михася,– мне пора, а вы оставайтесь, тем более, что у вас есть, о чем поговорить, как я вижу.

«Дура», – мысленно простонала она, ожидая, что Катька сейчас же оттянется на ее счет. К счастью, чертова кукла пропустила реплику.

Зато Борис, кажется, с готовностью подхватил эстафету. Он даже не подумал выпустить Михасю из загона у окошка, а подошедшей официантке были заказаны вино и маслины.

– Я что-то не поняла,– Катька соображала туго, но еще соображала.– Ты с ней или со мной?

– Никак не могу выбрать.– Борис отослал девице ослепительную улыбку.

Катька взвизгнула (это она так смеялась), а Михасю бросило в жар.

– Выпустите меня,– проблеяла она.

– Простите, Михалина,– Борис с силой сжал ей руку под столом. – Обещаю: больше у вас не будет повода сердиться на меня.

Высвободив руку, Михалина с независимым видом отвернулась к непроницаемому окну. Ей ничего не оставалось, как рассматривать свое отражение в стекле: голову в барашках светлых колец, высокий лоб, под ним черные провалы глазниц и худощавое скуластое лицо с прямым носом.

– Выпусти ее,– послышался противный – противнее некуда – Катькин голос. – Ей пора, сейчас ее остановка.

Намек был более чем прозрачным.

Михалина решительно повернулась и, опустив глаза, ждала, когда Чарнецкий освободит выход. Ладонь Бориса снова сжала ей пальцы.

Не выпуская Михалину, публицист-краевед наклонился к Катьке через стол и тоном, которым говорят с расшалившимся ребенком, произнес:

– Катарина, тебе уже хватит.

– Все. Беру тайм-аут,– неожиданно объявила бестия.– Мне нужно проветриться.