Маричка Вада - Дневники Сузурри

– Перегрелся, наверное, – неподалеку кудахтала мама. Матильды нигде не было. Мне не разрешили вставать, да и сказать по правде, чувствовал я себя невозможно обессиленным. До вечера я пролежал, не в состоянии даже говорить и шевелиться.

Дом погрузился во тьму, затихли шорохи и скрипы, сопровождающие каждый вечер наше большое семейство. И только я начал засыпать, как дверь в комнату скрипнула и у кровати показалась Мила. Она встала в нерешительности у моего изголовья и громко вздохнула. Потом еще вздохнула и еще, как будто это делало ее смелей. Она в пятый раз глубоко вздохнула и практически уволилась на меня, крепко обняв.

– Я отдаю свои силы тебе, прости меня, прости, – Мила плакала и сжимала меня в своих объятиях все сильней и сильней. И откуда в этой болезной девчонке столько возможностей.

– Ты меня раздавишь, – еле смог выговорить я.

Матильда отскочила как ошпаренная и выбежала из комнаты. Как я узнал позже, она искренне думала, что я сплю. Когда же состояние мое улучшилось, и я поинтересовался у сестры, что случилось на самом деле, то получил в ответ общепризнанную версию. Мол, я перегрелся, зашел попить водички и грохнулся в обморок. Факт произошедшего Мила категорически отрицала. Тогда я пригрозил, что расскажу маме, как она не спит ночами и болтается во дворе, позволяя себе разговаривать с людьми неопределенного места жительства, неприступная стена пала, и Матильда во всем созналась.

– Многие, кто нас окружает – спят, но есть и такие, которые ощущают что находятся Здесь и Сейчас, – вот что она мне тогда сказала. Но никакие мольбы не смогли растопить ее решительное несогласие повторить эксперимент.

– Тогда обещай мне, – попросил я Матильду, – если засну, ты приложишь все усилия, чтобы я проснулся? Клянешься?

Мы обменялись клятвами, и с тех пор наше приветствие превратилось в этот странный вопрос. Как только формальности были улажены, Мила тут же затараторила:

– Ты как раз вовремя, я только закончила, – она была вся как будто напружиненная, казалось, вот-вот начнет прыгать то ли от радости, то ли от безумия. Мила провела рукой по лицу, оставив на носу серую полосу. Я усмехнулся:

– В чем ты вся? – и достав из кармана платок, попытался легонько оттереть пятно.

– Я уже взрослая и сама могу, – засмеялась в ответ Матильда и торопливо зашагала, приплясывая, по направлению к ванной комнате. – Карандашом рисовала, – раздалось оттуда.

Я последовал за сестрой и встал в дверях, глядя как она пытается отмыть грифель с рук, лица и одежды. Мне всегда нравилось за ней наблюдать. Не знаю почему, но я получал какое-то успокоение, ощущал некую силу, когда находился рядом с ней. Чувствовал себя целостным что ли.

– Пойдем же, пойдем, – попыталась она вытолкать меня, уперевшись в плечо своими тоненькими ручками, – я там такое наваяла!

– От бесстыжая, мы с тобой сколько, полтора месяца не виделись, и ты даже не обнимешь брата?

– Обниму, конечно, – и Матильда прижалась ко мне, как всегда сильно сдавив в объятиях, – прости, я очень рада тебя видеть. Я старалась успеть к твоему приезду.

Сестра взяла меня за руку и потянула в комнату, которая в их семье гордо именовалась кабинетом.

Кабинет этот был простенько обставлен: небольшой одноместный диван, стол с компьютером и высокие, достающие до потолка стеллажи, сплошь заставленные книгами. На диване, образуя беспорядочный комок, сплелись подушка и флисовый плед, из чего мне стало понятно – сестра ночевала тут. На полу валялось огромное количество разношерстных клочков бумаги, видимо неудавшиеся эскизы. Посередине комнаты возвышалась тренога, на которой покоился рисунок в серых тонах. Давно остывший, не допитый чай стоял на столе. Предательский коричневый круг, след от дешевого пакетированного суррогата, видневшийся на внутренней стороне кружки указывал, что заварили его еще ночью. Негромко играла музыка, извечный джаз, к которому Матильда пристрастилась, будучи замужем за музыкантом, навевал спокойствие и некую пелену на происходящее. Вообще, казалось, что входя в кабинет, попадаешь в совершенно другой мир, все в какой-то чумовой дымке, легком флере, будто кто-то к твоему приходу надымил марихуаной. Но я знал, что сестра никогда не пробовала и не попробует никаких наркотиков. Ведь я сам, в молодости, не раз ее уговаривал это сделать. А она всегда смеялась, отвечая, что ей хватает своей дури в голове. И вот среди этого дыма, этой непонятной удушающей атмосферы, нависающей липкой патокой на сознание, как меч в камне, несущий спасение целым народам, стояла картина. Конечно, картина – это громко сказано, скорее какой-то набросок, сплошь состоящий из черт, стройно пристроившихся одна к другой.

И хотя рисунок притягивал взгляд, невозможно было прям так, с ходу, понять, что же изображено. Но вглядевшись, я почти сразу понял задумку: на переднем плане ворон, к слову, получившийся весьма реалистичным, сидел на фоне небольшого заборчика, острые пики которого уходили в серое небо. За заборчиком виднелось кладбище, со старыми, заросшими плющом крестами и надгробиями. В небе изображено подобие солнца, хотя это могла быть и луна, а изо рта ворона к светилу устремилась вереница серых пятен. Не знаю почему, но глядя на этот рисунок, что-то внутри зашевелилось. Нельзя было похвалить сестру за реалистичность: и заборчик был кривоват, и солнце больше овальное, чем круглое. Ворон так и вовсе непропорционален по отношению к остальным нарисованным предметам, но казалось, что глазом, обращенным к смотрящему, он заглядывает прямо в душу, вопрошая: 'Зачем ты потревожил мой покой и отвлек от важного дела?'

– Эм, – только и смог я произнести, – какой-то мрачноватый сюжетец.

– Ты что, наоборот! – возразила взбудораженная Матильда, застывшая, предвкушая мой восторг и глядящая на меня по-детски наивно. – Это же символизирует начало новой жизни. Вон видишь, сколько свободных душ парит к солнцу, в небо.

– Так, а ворон – это тогда символ чего?

– Ворон – это своего рода жернова. Наша жизнь. Пока мы не пройдем через начертанное, избавляя душу от грязи, несовершенного, мы не можем попасть туда, вверх. Все отходы остаются в вороне, ну как-то так. Понимаешь? – и опять смотрит с такой надеждой в глазах. Почему она всегда уверенна, что пойму, я не знал, но старался не разочаровать ее.

– Не только понимаю, но и ощущаю. Ты большая умница! – искренне похвалил я ее. – И заслужила мороженное, – улыбнулся и протянул ей руку. – Ну что, пойдем?

– На улицу? – погрустнела она и как-то даже осунулась. – Может, дома останемся?

– Вот еще, придет твой муж и разгонит нас. А мне не хотелось бы, чтобы нам помешали. Давай, давай не робей, я же с тобой.