Михаил Зуев - Белладонна

Oh Belladonna never knew the pain

Maybe I'm crazy; maybe it'll drive me insane

The open letter just carelessly placed

And you move in silence,

The tea so delicately laced

Out of reach, out of touch

How you've learned to hate so much

Phillip John Mogg, «UFO»

Тёплое нежное влажное, урчаще повизгивая, продолжало обрабатывать нос, губы и щёки. Защищаться не было сил. Оставалось, зажмурившись, лишь уворачиваться. Получалось плохо.

– И…-и-а-а-а… у-и…-и…-а-а…-у-у-й!..

Мой сухой склеенный рот, жёсткий как наждачка, через силу, капля за каплей, наполнялся кислой вязкой слюной. Наконец, язык смочился и хотя бы теоретически вернул способность к членораздельному звукоизвлечению.

– Поднимите ему веки! – злобно рыкнул из Марианской впадины черепной коробки, откуда-то между мозолистым телом и мозжечком, Джинн. Парализованные тяжёлым хмельным забытьём глазные заслонки дрогнули, заскрипели, поехали вверх-вниз по направляющим и, наконец, нехотя размежились.

– Кв-в-и-и-и-нта, Квин-та, уй-ди нахуй!

Когда-то – до начала всемирной истории – белая, а теперь банально грязная нестриженая болонка неуклюже, жопой вперёд, спикировала с моей груди на сомнительной чистоты кухонный пол, оставляя на коже когтями немедленно вздувающиеся саднящие багровые полосы. На грудь больше никто не давил. Но это не помогло.

Я был – как вязанка трухлявого хвороста – свален на коротющий уголковый диванчик, вдавившись вспотевшим от клеёнки затёкшим затылком в самый его угол, помещаясь на обитой потёртым кожзамом лавке лишь верхней половиной скрюченного неестественно вывернутого туловища. Правая голень опрокинутой кеглей валялась по полу. Левая нога, согнутая в колене, упёртая саднящей предпролежневой пяткой в боковину скамейки, при попытке пошевелить ей немедля отозвалась покалыванием тысяч раскалённых кнопок, иголок, заноз и булавок.

– And still they begin, needles and pins! Because of all my pride, the tears I gotta hide! 1 1 И снова они – иглы и булавки! Это всё моя гордость – слёзы, которые я должен прятать! – всё там же, недалеко от мозжечка, хриплым голосом Криса Норманна проявлял вокальный талант мой глумливый Джинн.

– Джинни, и тебя тоже – на хуй! – всё, на что меня хватило, было только огрызнуться.

– Ах, так! – обидевшись, чудовище немедля пнуло мне костлявой ногой прямо в мозжечок. Кухня закружилась и поехала каруселью во всех трёх взаимоисключающих измерениях.

Преодолевая дурноту, я уцепился левой рукой за спинку диванчика, упёрся правой пяткой в пол и, сделав над собой нечеловеческое усилие, сел, покачиваясь от устроенной Джинном свистопляски в моей юной, гулкой и пустой голове. После наведения периферического отдела зрительного анализатора на резкость, в сознание супротив моей воли стали пролезать непонятные буквы с этикеток пяти или шести пустых пузырей, в беспорядке валявшихся на столе и почему-то строгим квадратом выстроившихся под столом. Р-р-р. Эр. Р…у…о…у… – руоу… дэ-йе. Де. «Руоу де»? Ч-чё за н-на?!

– Вьетнамская, рисовая, не лимонная, не анисовая… Сорок пять оборотиков, хороша… для невротиков, ой, горы-ы-ыть, не потухнеть, с неё репа не пухнеть!.. И чиста, как слеза, заливай… – тут паршивец с голосом Водяного из «Летучего корабля» явно замешкался с рифмованием, – …в тормоза!

– Бля-я-а… – только и смог выдавить я.

– Ты там поправься-подлечись, мне отказать не торопись! Тут осталося немножко, будет ладною дорожка… – Джинни стал неожиданно великодушен; видно, не обижался больше на непутёвого подопечного. Я промолчал, обречённо борясь с подступающей тошнотой.

Коридорчик между кухней и пятачком прихожей, оклеенный замасленными обоями в клеточку – слева сральник с писающим мальчиком на двери, дальше ванная, вкусно пахнущая польским мылом, справа же глухая стена – коридор почти не качался и не двоился. Уже неплохо.

– Фил-л-лософ! Сенека! – заржал Джинн. Мне захотелось сказать пару ласковых, но сдержался. И не зря.

– Под ноги смотри! – крикнул Джинни. Я замер как вкопанный, переводя взгляд с писающего мальчика на рябой линолеумный пол. Точно, лужа. Прямо по курсу. Сейчас бы растянулся – с размаху. Спасибо, Джинни. Спасибо, ангел. Пойду за тряпкой.

– Нажрутся же, малолетки, хуже свиней… Да, хуже! А бедное животное со вчера не гуляно! Вот и не удержалась старушка, – тихо проворчал Джинн.

Юрастый – щуплый, субтильный, в аккуратно отглаженных брючках и маечке-алкашке, – сложился штангенциркулем на неразобранном диване большой комнаты. Кожаные домашние тапочки аккуратно стояли рядом с изголовьем.

– Юр, а ты-то откуда тут? – хрипло прокашлял я.

Юрастый с видимым усилием приоткрыл левый, ближний к плоской бархатной подушке, глаз:

– Михал-лч, ты чё, балдой съехал?

– Не, Юр. Я серьёзно.

– Не понял?..

– Ты вчера сказал, идёшь гулять. И ушёл: в тапочках, майке, без рубашки и без портфеля. Я за тобой сам закрывал.

– И?..

– Так я тебе потом не открывал.

– Слышь, не пизди, Демосфен.

– Ты без ключей был!

– Ну?..

– Ты как обратно попал? Восьмой этаж же! – я рывком распахнул дверь в маленькую комнату. – Лёх, это ты Юрастому открыл?

– Никому я не открывал, – Лёха нежно, медленно, аккуратно, по стеночке поднимал свои сто пять кило мышц со скрипучего супружеского дивана, – бл-л-лин, а головка-то бо-бо…

– Денежки тю-тю! – скабрезно проорал из гостиной Юрастый. «Во рту – кака», мысленно закончил я.

Притихший Джинн лишь тяжело вздохнул.

* * *

А ведь вчера ничего не предвещало. По крайней мере, для меня.

С утра – понедельник. Отъезд в четверг. Это три дня. В понедельник у Дашутки, во вторник на кафедре, в среду дома – ну, собраться там, с родителями попрощаться на полтора месяца. Всё как у людей, без бега, без спешки, без подпрыгиваний. Всем сёстрам по серьгам.

Но в семь позвонила Светка. Она староста – это раз, и она на восьмом месяце – два. Так и так, выручай, за стипой идти не могу, чуть ли ни госпитализируют – ты в бухгалтерии по списку дублером, так что тебе на Пироговку и ехать, только паспорт не забудь, а то…

У меня что – были другие варианты? Отказаться? Тогда вся группа без стипухи. А на этот раз не только стипендия сразу за два месяца, так ещё и деньги за практику. Значит, все без «большой» стипы и без подъёмных. И что тогда будет? А вот что: Светка – больная и беременная, она ни при чём, а я – козёл. Так что ли?! Нет уж, не дождётесь.

Собрался, бутер с сыром в топку, руки в ноги, ноги в руки, и на Пироговку. Очередь в кассу аж на улицу. Жарко, сил нет. Конец июня, а уже пекло. В Москве такое редко, но тут, видать, повезло. Я занял, следом Ерошкин с «Б»-потока подходит, я ему – будешь стоять? Он – буду. Я тогда говорю: постой без меня пятнадцать минут, оно и так далеко не уйдёт, а я пока квасу схожу тяпну, пересохло всё. Ну и пошёл – за квасом: на Абрикосовском на углу с Погодинкой летом всегда бочку ставят. Иду мимо кирпичного корпуса ВНЦХ – опа, Лёхус выкатывается. Ну, здорово-здорово, ты откуда? – с дежурства в ГБО 2 2 Отдел гипербарической оксигенации Всесоюзного научного центра хирургии , только сдался. Я говорю, молоток, сеструн, он – конечно, осталось пол сменить, и вообще ништяк… Я – зачем? Он: да ебали всю ночь, даже не присел ни разу. Я спрашиваю: квас будешь? Он – ну, пошли.