Олена Притула - Судья

Длила в ужасе глядела на него. Не верилось, что это правда.

Первыми в овчарню двинулись родители Длилы. Сразу за ними шли отец и мать Эхуда. Хаим и Ахса крепко держали девушку с обеих сторон. Усталый Эхуд, вдруг предавшийся некоей меланхолии, замыкал процессию. Его дядя и брат убежали вперед, дабы немедля созвать всю деревню.

Длила то и дело попадала ногами в лужи. Её плохо сшитые сапоги громко хлюпали. Хаим и его жена прекрасно слышали звук, но и не подумали выпустить Длилу. Думая лишь о своих ногах, они мотали её туда-сюда, словно куклу.

Дойдя до мрачного, как, впрочем, и все в Мероне, ветхого сарая, они с силой втолкнули Длилу в загон. Пролетев около пяти локтей, Длила приземлилась бедром на холодный земляной пол, но быстро вернула равновесие, вскочила и уселась на корточки. Провожая её угрюмыми взглядами, родня удалилась в маленькую комнату, выстроенную, чтобы вести денежные расчеты (если таковые когда-нибудь предвидятся). В каморке, облюбованной пауками и блохами, уже ждала остальная община.

Старейшины Шела и Кеназ взялись вершить судьбу Длилы. Тощие, дряхлые старики, к старейшинам они относились скорее по количеству прожитых лет, чем по причине мудрости. Кеназ еще помнил кое-что из завета Яхве [6] Яхве – имя Бога в Иудейской религии. . Шела слыл неплохим пастухом в свое время. В Мероне говорили, что скот при нем меньше болел и лучше плодился. В последние годы Шела и Кеназ просыпались каждый в своем доме, отхлебывали по несколько глотков травяного напитка и шли к воротам города. Они сидели там по целым дням на низкой каменной скамье, символе почета. Разговаривать им было не о чем. Для двоих мудрецов Кеназ и Шела накопили мало воспоминаний, а те, что были, давно выцвели в бесконечном круге повторений. Чаще всего они бессмысленно глядели вдаль, на безбрежную равнину Бет-Керем, за которой начинался огромный, ненужный им мир.

Собрание все больше напоминало суд, по мере того, как опустошался чан с финиковой водкой. Послали за Йонатаном. Он сел в углу, подпирая кулаком щеку. Его короткие спутанные кудри, воловьи глаза придавали облику безучастную покорность. Старейшина Кеназ зачитал слова завета: «Когда возьмет мужчина женщину и будет мужем её, и если она не понравится ему, потому что он нашел в ней противное, и напишет ей письмо о разводе, и даст в её руку, и отошлет её из его дома, и она выйдет из дома его, и пойдет, и будет женой другому мужчине, и возненавидит её муж последний, и напишет ей письмо развода и даст в руку её, и отошлет её из своего дома; или если умрет муж последний, который взял её себе в жены, то не сможет её муж первый, который отослал её, вернуть её, взять её, чтобы была ему женою, после того, как она была осквернена, потому что мерзость это перед Яхве, и не вовлекай во грех землю, которую Господь Бог твой дает тебе во владение».

Все эти «пойдет, её, будет, отошлет» были сложны и высокопарны. Никто толком не ел с утра, вино набухало в головах. Действие возымели слова «возненавидит», «осквернена», «мерзость перед Яхве». В сердцах меронских жителей рождался угодливый трепет. То, что произошло в деревне, было мерзостью. Что за величественное, сильное слово! Да еще перед Яхве!

– Нельзя нам медлить! Давайте скорее устроим справедливый суд! Нарушила верность мужу! – кричал старейшина Кеназ, упираясь руками в плохо сколоченный стол.

– Но ведь она думала, что он погиб, – нерешительно отозвался старейшина Шела, стоявший справа от старейшины Кеназа.

– Вот, в этом заключается дело. Он-то не погиб, а вернулся. Скажи-ка, старейшина Шела, а?

Шела провел грязным ногтем по крошечному детскому рту, причмокнул и сказал:

– Эхуд вернулся домой – она замужем за другим.

– Она нарушила верность мужу? – дожимал старейшина Кеназ.

– Выходит, да, так.

– Скажи-ка, Шела, что говорят слова закона о женщине, которая сделает мерзость, какую она сделала? – Кеназ шел к своей цели.

– Смертью умрет, – сам не желая, Шела вбил последний гвоздь.

Каморка для расчетов взорвалась. Все пришли в необычайное возбуждение. До конца не верилось, что в их серой, клеклой жизни случилось, наконец-таки, что-то стоящее. Тяжесть многих лет работы вдруг схлынула с них, сердца стали свободными, легкими. Пусть несколько часов их жизнь будет стоить хоть что-то. Они, именно они истребят мерзость, убьют гнусность, которая развелась во владениях, данных отцам Господом Богом!

Чан с водкой стремительно пустел. На дне тускло переливалась темная жидкость. Сперва они решили убить Длилу и набросать на неё камней на западном склоне. Старейшина Кеназ счел, что это будет назидательно для остальных женщин Мерона. Община одобрительно восклицала: «Давайте, так её! Мы не потерпим; да не будет зла среди нас». Но, ко всеобщему неудовольствию, Эхуд отказался таскать камни. Он был слишком измучен дорогой. Тогда казнь перенесли на восточный склон, где в изобилии водились камни любого веса и размера. Решено: спозаранку, едва солнце покажется над Мероном, Длилу отведут на вершину и сбросят вниз головой со скалы. Она упадет на дно ущелья, где будет лежать с переломанным позвоночником, пока община не добьет ее, швыряя камни точно в голову. За все это время Йонатан не сказал ни слова.

Загон заперли, и Длила осталась одна. Мужчины и женщины, которые утром были её семьей, разбредались каждый в свою постель.

Ночью в загон приходил дядя Эхуда. Его глаза светились ненавистью в душной темноте. Он подошел ближе и плюнул в Длилу.

Потом приходил Йонатан. Он весь дрожал. Воловья голова ходила из стороны в сторону, словно вот-вот слетит с плеч. Длила лежала на свалявшейся, вонючей желтой траве и не могла понять, чего ей ждать от него.

– Так что, это всё я… – начал он глухим голосом.

Длила подняла затравленные глаза.

– То есть, всё ты, – он повернулся и пошел домой. Йонатан ушел в дом отца.

Глядя на его профиль, Длила вдруг заметила, какой плоский, некрасивый у него затылок.

Она ждала около часа. Чувствовала, как кровь бежит по венам маленькими пузырьками. Пузырьки становились настойчивей, кровь приливала к голове резкими волнами. Кровь в её голове приказала бежать. Обходя сонных овец, Длила стала пробираться вглубь загона к единственному окошку.

Прямо за ним, на расстоянии не больше пяти-шести локтей друг от друга, были вкопаны высокие жерди с навешенной на них крепкой перекладиной. Длила не раз видела, как овцы со связанными ногами висели на ней перед забоем. Длила прикинула, что окошко расположено выше неё где-то локтя на два, попробовала допрыгнуть, зацепиться руками. Ничего не вышло, она только чуть не упала на спину. Ей было не допрыгнуть, нечего было подставить под ноги. Потревоженные овцы задвигались, певуче заблеяли: «бе-е-е-э». Она услышала какой-то шум с восточной стороны. Длила сделала три больших шага назад, сняла с себя верхнюю накидку. Та вымокла и набухла от дождя, но ей удалось скрутить жгут, завязать петлю и попытаться набросить петлю на жердь. Она закидывала её снова и снова, сдавленно крича, как лиса, попавшая в ловушку, приходя в бешенство с каждым новым броском, но не сдаваясь. Наконец, у неё получилось. Длила снова подпрыгнула, уперлась ногами в стену овчарни и подтянула себя к окну. Протискиваясь наружу, Длила чувствовала, как на острых каменных краях остается ее кожа.