Эстер Элькинд - Андрогин…

Вместо того, чтобы трахаться, мы гуляли, вместо того, чтобы разговаривать – целовались. У нас были идеальные отношения. Нами все вокруг восхищались: учителя, родители, одноклассники. Все девочки, завидовали мне, все мальчики, завидовали ему. Меня все это устраивало. Я была обычной и лучшей. Меня ни кто, ни о чем не спрашивал. Я чувствовала себя защищенной этим красивым враньем.

Мы встречались до окончания школы. Потом он уехал поступать в художественную академию в Ленинград, а я не поехала. Мы расстались. Я осталась девственницей, а он – навечно уверенный, что он самый лучший мужчина в жизни любой женщины. Такому проще всего изменять. «Я даю шанс его будущей жене быть безнаказанно выебанной слесарем в процессе починки унитаза!» – думала я, махая рукой Леше, когда он уезжал из Москвы. Он клялся мне в вечной любви, я клялась ему. Все закончилось легко и хорошо.

Больше я его никогда не видела. Хотя мне было бы даже интересно, но как-то не сложилось…

Больше я не пыталась быть как все. Теперь я решила, что я могу под прикрытием «страдания от потерянной любви», не встречаться ни с кем, по крайней мере, год…

…

Я смотрела на человекообразных тараканов шныряющих по кухне и на Петю. Он хотел меня выебать, хотя, не он один, все хотели. Люди хотят испоганить то, что еще не испорчено, словно нарисовать «здесь был Вася!», или «Хуй!», – на белом памятнике, будто ему мало испражняющихся на его голову птичек. Жаль мне памятники, их сделали, не спросив, хотят ли они быть обосранными монументами, или все же предпочитают оставаться частью скал, или гор…

Петя с вожделением водружал на шипящую маслом сковородку кусочки толсто нарезанной «докторской колбаски», той, которая уже «с душком», слишком долго провалявшейся в холодильнике, или купленной уже не совсем свежей, что скорее было ближе к истине. В нашем холодильнике ничего долго не задерживалось. Тараканы…

Колбаса жалобно взвизгнула и покрылась тоненькой поджаристой корочкой, чуть свернувшись и усохнув. «Плесень поджарилась!» – подумала я. Потом Петя вылил туда же смесь из пяти яиц, взбитых с молоком, и вывалил не аккуратно нарезанные, толстыми кружочками, помидоры…

…

Смесь начала бурлить и шипеть. «Добавить пять сушеных лапок паучков, а после кипения, икру кестиперой рыбы. Когда икра размякнет и повзрывается, настой надо охладить, кинув туда пару кубков льда, и пить через соломинку, маленькими глотками!» – сказала мне старая ведьма с бородавкой на носу.

– И что будет? – спросила я, стараясь не наступить на какие-то бутылочки и баночки, расставленные по всему полу ее маленькой избушки, почему-то, на одной куриной ноге и на одном костыле.

– Выйдешь отсюда! – сказала она, подняв на меня сверкающий желанием вечного действия, взгляд.

Я оступилась и какая-то баночка, издав жалобный хруст, разлилась синей, словно краска гуаши, жижей по полу.

– Что ж ты наделал?! Это же сыворотка неба! Стоит, между прочим, очень дорого, и доставляют недели две! – с упреком и жалостью посетовала Ведьма.

Она ждала от меня какой-то реакции.

– А где продается? Может, я схожу, куплю вам? – спросила я, надеясь ее как-то утешить.

– Дурак! – сказала она.

Я посмотрел на себя и обнаружил, что действительно был мужчиной.

– Это была сыворотка воды, а не неба! – сказал я уверено.

Ведьма недоверчиво покрутила бородавкой на носу, с кокетством пошевелив волосками на ней, и нагнулась, чтобы посмотреть на этикетку, растоптанной мною баночки.

– И, правда! Вода, концентрированная! – сказала она радостно, – Ну ладно, ее я с запасом купила, оптом продавали, со скидками, между прочим!

Я покачал головой…

…

Запах поджаривающихся не родившихся цыплят заполонил всю кухню. Тошнота подступила к горлу. Я посмотрела мутным взором на Петю и заранее зная, что ванная занята, продлевалась в раковину.

– Прости! Меня тошнит! – сказала я.

– Тебя всегда тошнит! – ответил Петя, ни сколько не обидевшись, не смутившись и не разозлившись.

– Может, есть хочешь? – спросил он, предложив мне яичницу.

Я с ненавистью и ужасом посмотрела на него и отрицательно покачала головой.

– Нет! – ответила я тихо.

Мой кофе чуть не убежал, Петя его спас.

– Спасибо! – сказала я и налила ему черную жижу в большую чашку с отколовшейся ручкой.

– Спасибо! – ответил он, принимая мистическую жидкость. «Моя школа!» – подумала я (до меня в этом доме не знали слова «спасибо» и «пожалуйста»).

Я улыбнулась и налила остатки кофе себе.

«Кофе! Напиток богов! – подумала я, – Он, наверное, был еще до того, как зародилось время!»

Петя бросил в чашку три куска белоснежного сахара и залил коже молоком. Он похолодел и побледнел, совсем как живое существо.

«Почему им надо убить все, прежде чем это съесть? – спрашивала я себя, – Падальщики! Убил дитя, прямо на глазах у матери! Садист!»

Мне стало как-то очень грустно. Я смотрела в чашку со своим черным, источающим аромат горячей жизни, кофе.

Я взяла кружку и села на подоконник, бесцельно отвела глаза на улицу. «Мы с тобой, из какого-то совсем другого мира! – разговаривала я про себя с черной жижей, – Ты, я и свечи! Вода еще, но это другое, это моя любовь, моя единственная любовь, первая и вечная, навсегда, моя дверь, мое знание, мой разум!»

На улице было темно и, скорее всего, промозгло холодно, шел дождь. Мелкий, грустный, безнадежный и болезненный, как кончина сифилитика.

Мыслей не было, впрочем, я не особенно пыталась отыскать их в дебрях свое головы, позволяя им прятаться и отдыхать. Даже привычное: "Чем бы заняться?!", – не крутилось в голове, вихрем, вечной ненужности…

И было утро, и был вечер, день какой-то, когда в часах поменяли батарейку +

Все так же шел дождь, но теперь уже он был прозрачный, отражая капли злобно пробивавшегося сквозь тучи, солнечного света. Ощущение холода лишь усиливалось. Кофе давно остыл и стал совсем холодным и, наверное, совсем горьким. "Чем холоднее, тем больше горечи! – подумала я, – Почему все становятся холодными и горькими?!"

Я кинула взгляд в кухню, понюхала воздух. Все члены нашей коммуны покинули помещение, я была одна, людьми не воняло. Меня бил озноб, было ощущение, что температура. Хотелось сходить за пледом и зарыться в него с головой, но я знала, что приемлемый плед найти в нашей квартире не возможно. В одной комнате, слишком воняло красками, которыми наш местный непризнанный гений, пытался что-то создать. Создавал в результате он исключительно запах краски, удивительным образом, фиксируя, словно вживал его, во все предметы. Пахло, все: книги, вещи, стены, люди, животные, даже слова, произносимые в это комнате, начинали пахнуть краской.