Эстер Элькинд - Андрогин…

Наш художник оставлял запах краски, сущность краски и мысли краски на всем, кроме холста. Пожалуй, он воплощал новый вид живописи, просто не мог об этом догадаться, а ему ни кто этого не говорил, хотя может быть, ни кто кроме меня и не видел того, что говорили его краски. Холст был заляпан мертвыми пятнами. В них не было ничего живого, даже воспоминания. Даже как-то жутко становилось, насколько четко он передавал отсутствие, пустоту, ничто, людей. Пожалуй, я бы признала его непризнанным гением, но вот если бы его признали другие, он перестал бы быть гением. Он был им, пока он был в поиске. Вечны поиск, наилучшего воспроизведения отсутствия.

…

– Что вы делали всю жизнь?

– Ни Что!

…

В другой комнате воняло кошками. Их жило там штук семь, или может больше, я никогда не считала. Они периодически уходили, потом возвращались, а может это были уже и другие, ни кто толком не знал, в общем, это было и не важно. Выходили кошки из комнаты лишь через окно. Через дверь, они не выходили никогда, не вставая лапами на вражескую территорию коридора, кухни, или ванной, а уж тем более, другой комнаты.

Когда-то кошки властвовали на всей территории, но вот потом произошла великая война, в результате которой, одна из них, героически погибла от руки, человека. Кошка была

убита чугунной сковородкой, ее голова была расплющена по рассохшемуся, облезлому светлому паркету, на котором до сих пор остается бурое пятно ее впитавшихся за ночь, мозгов. Несколько часов ее тело лежало под чугунной сковородкой, истекая кровью, ее душа, блуждала по темной комнате, поселившись навсегда в огне свечей, что мы зажигаем. "Кошачий рай переполнен!" – сообщили ей, – А вы, между прочим, внучка врага народа. Хоть вы и погибли мученической смертью, все же, от руки пролетария!"

В ад ее тоже брать не хотели. И она осталась с нами, в горящем огне свечей. Когда свеча догорала, ее глаза потухали, ища пристанища в новом куске воска с фитилем.

Причиной ее убийства послужило то, что она, пыталась использовать ботинок своего убийцы в качестве "ночной вазы". Он был пьян, но реакции разъяренного пьяного пролетария оказалась лучше, испражняющейся кошки и утром мы нашли ее в коридоре, с разлаженным черепом и размазанными мозгами, под большой чугунной сковородкой, на которой и по сей день, наши жители пекут окорока тощих посиневших куриц. Убийца торжественно храпел тут же, рядом с телом своей жертвы, лежа на полу и уткнувшись носом в собственную блевотину. В то утро, мы проснулась от вопля, вырывавшегося из глотки хозяйки кошки, которая почему-то именно в этот день, проснулась первой и вышла из комнаты. Она кричала, кошки медленно, тихо ступая своими лапами, вышли следом за ней. Мы тоже, словно жрецы, окружили труп и убийцу, не зная как реагировать, словно вспоминая молитву, или заклинание. Кошки выгнули спины, их шерсть поднялась дыбом, глаза засветились зеленым неземным светом. "Вы ведь тоже с другой планеты! Ни так ли?! – задала я им риторический вопрос, – Но не с моей!"

Кошки начали шипеть, сначала тихо, потом все громче и громче. Но шум что они издали своим шипением был не шум звуков, а вибрация пространства. Мне показалось, что они хотят, чтобы эта картинка разлетелась на осколки, словно кривое зеркало, неправильное отражение. Убийца не просыпался. "Истинный пролетарий!" – подумала я.

Я отошла, мне не было страшно, но я не хотела мешать.

…

– Мы были честны с ним! Мы его предупредили!

…

Одна и кошек, сделала шаг вперед и молниеносно нанесла дар, вцепившись в ногу спящего пролетария. Он завопил от боли и проснулся. Нехотя открыл глаза, не до конца еще понимая, что происходит. Ему было плохо. Похмелье. Его еще раз вырвало и он, почувствовав себя в состоянии соображать (людям надо проблеваться, в противном случае они ничего не соображают). Он поднял голову и увидел хозяйку кошек со скривленной в гримасе ужаса физиономией.

– А, Катька! Че ты такая замудоханая?! Принеси-ка мне воды! Я тебя трахну потом, если хочешь! – прохрипел он.

Она стояла в оцепенении, не двигаясь с места.

Он ждал несколько секунд.

– А ну сука, воды быстро! – пространство посыпалось маленькими белыми осколочками, такими, которые не оставляют отражения, рассыпаясь бессмысленно и навсегда, так словно существовали до этого вместе лишь для того, чтобы потом исчезнуть.

Три кошки впились в его ногу.

Он завопил от боли.

– А эти твари что тут делают?! – заорал он. Пространство его давно уже не слушало, он кричал где-то там, по другую сторону восприятия.

«Неужели бывает что-то дальше человеческого мира?!» – удивилась я, видя, как он улетает в какое-то другое, еще более ужасное слишком бытие.

…

– Но это не ад? Ни так ли?! Ад все-таки не материален?!

– Нет, это не ад! Это мир вечно гниющих, вечно разлагающихся материй! Они мечтают стать ни чем, но делаются лишь больше и больше…

– Что с ним будет?

– Он – гангрена, и мы его ампутировали! Пусть теперь гниет!

…

Он осмотрелся. Ботинок, обрызганный мочой и кровью, тело умершей кошки, чугунная сковорода, Катька в позе пришибленного комара, с раскинутыми в сторону руками и искривленным гримасой ужаса, лицом, теперь уже в вечном отчаянье.

…

– Катя, где ты живешь?

– «Отчаянье», дом «безнадежности», квартира «безвыходности».

– Молодец, детка, правильно, так и скажешь дяденьке милиционеру, если потеряешься!

– Хорошо!

…

Толпа кашек. Война. Убийца посмотрел на врагов и угрожающе произнес: «Вы, твари, если хоть раз выйдите из комнаты, я вот ее, – Он указал пальцем на Катю, – Вот так вот! – он вылупил глаза и многозначительно посмотрел на расплющенное тело кошки на полу! Вы меня поняли?!»

Кошки с укором посмотрели на него.

…

– Люди вообще не умеют играть по правилам! Они их и придумали, потому что не могут не нарушать!

– Не честно!

– А что делать?

– Уступить?

– Она! Он же ее убьет!

– Наша принципиальность не стоит души той кошки, что, сделав проступок в прошлой жизни, теперь мучается в этом несчастном теле!

– Да, вы правы, его ведь уже и нет вовсе.

…

Я посмотрела на него. Перед моими глазами было большое коричнево зеленое месиво гниющей раны, вечно разлагающейся, незаживающей язвы. «Вечное гниение! Ужасно! Но ему повезло, он не видит себя! Неужели у кого-то еще осталось так много жалости, чтобы не давать ему зеркало?!

…

– Нет, просто он не признает, что это он!

– У людей хорошо развит инстинкт самосохранения! Они сохраняются даже тогда, когда в общем уже и не надо! Так сказать, «долгоиграющее» молоко.

…

Кошки больше никогда не выходили в коридор, а наш житель «гниющая язва», как я его про себя прозвала, продолжал мирно безнадежно разлагаться.