Светлана Оникс - Любовные каникулы

Словом, меня несло. Я, честно говоря, сейчас сама себе была противна. Но одно я знала точно — с ними надо разговаривать только языком угроз. Другого они не понимают. Не приучены!

А время тогда было действительно зыбкое. Какие-то там в Москве глухие перемены. Что-то в газетах пишут. Кого-то разоблачают... Мои обвинители тут же превратились в жалких подсудимых, что-то залепетали о своих больных нервах и поспешили ретироваться. Первый раунд был за мной.

Но я знала прекрасно — бой только начинается. Главный боец пока только охлажден, но не сломлен. И Андрей, надо отдать ему должное, не обманул мои ожидания. Он успел переодеться, вымыть голову и даже внешне успокоиться.

— Прости, — сказал он, постучав-таки предварительно в дверь. — Я погорячился. Мы тут переволновались. Мало ли что могло с тобой случиться.

— Я тоже была не совсем права. Но у меня был бурный день. Тоже на нервах... И ты меня прости.

— Может быть, теперь расскажешь, что произошло?

— Ох, Андрей, ты не поверишь...

— Значит, это будет правдой, — сказал он с улыбкой. — И еще какой!

Честно говоря, мне очень хотелось спать, но меня переполняло вполне понятное желание хоть с кем-то поделиться впечатлениями. Андрей был благодарным слушателем.

— Меня похитили, — сказала я.

— Как это?

— А вот так — взяли и украли.

— Ты что?

— Ты все время собираешься задавать дурацкие вопросы: «ты что?», «как это?», «неужели?».

Видно, по поводу благодарного слушателя я ошиблась.

— Прости, рассказывай.

— Ну что, посадили в машину, потом в самолет и привезли...

— ...Во дворец...

Он перебил меня так поспешно, что я поняла — правды он не узнает.

— Да какой там дворец?! Загородный домишко где-то в Альпах, что ли...

— В Альпах? — снова по-дурацки спросил Андрей, но тут же спохватился. — Прости. И что?

— А вот тут мне самой не очень понятно, — стала я врать напропалую. — Меня продержали в комнате с решетками на окнах, все время обращались ко мне по-испански или по-португальски...

— Ты что, не знаешь разницы?

На эту наживку он клюнул. Теперь пусть заглотнет.

— Откуда я знаю? Спрашивали что-то о яхте «Кола»...

— По-испански?

— Нет, про яхту уже по-английски.

Крючок уже зацепился за губу.

— Потом куда-то все время звонили... Словом, какой-то абсурд.

Ему это слово должно понравиться. И все объяснить. Это хорошее слово.

— Тебя с кем-то спутали?

Вот он и на крючке.

— Почему ты так считаешь?

— А ты не понимаешь?

— Не-ет...

— С какой стати с тобой стали бы разговаривать по-испански?

— Или по-португальски, — подсказала я.

— Да. А?

— Решили, что я из Испании... Или Португалии... — словно бы догадывалась я.

— Ну, думай, думай...

— Они решили, что я не я? А другая? Это ты хочешь сказать?

Наверное, я чуть-чуть передержала. Заигралась. Андрей хитровато сощурился и сказал:

— Это ты хочешь сказать.

— Что я хочу сказать?

Андрей откинулся на спинку стула и захохотал.

— Сашка! Ты артистка, это бесспорно. Но я-то режиссер. Я твое вранье за километр чую. Лучше расскажи мне про Георга.

Рыба сорвалась. И видно, на моем лице промелькнула настоящая печаль неудачливого рыболова, потому что Андрей вдруг налился кровью и снова заорал:

— Ежу понятно, что ты была с ним! У тебя просто болезненная тяга к быстротечным романам. Я понимаю, безотцовщина, недостаток любви, скудные поселковые радости... А тут — смокинги, шампанское, ручку целуют... Красивая жизнь! И так хочется дать каждому встречному.

— Тебе — нет, — ударила я его под дых.

— Да мне ты и за вечную жизнь не нужна! — прошипел Андрей. — Просто противно, ты самая примитивная пэтэушница! Неразборчивая, блудливая, грязноватенькая...

Почему я не вытурила его на этот раз, не пойму. Наверное, потому, что ни в одном слове он не был прав. Меня это не задевало. Кроме того, в его бурном обличении была какая-то игра, двойное дно. Его-то самого уж никак нельзя было назвать ханжой. По Москве ходили слухи о многочисленных и именно быстротечных романах Андрея. Чего уж он так завелся? Ревнует? Тоже странно. Никаких прав он на меня не заявлял, никогда не проявил даже симпатии. Чисто творческие отношения. Я могла объяснить все это только одним — он считал меня своей собственностью. Есть у режиссеров такая болезнь — делать своими детьми актеров, операторов, композиторов, сценаристов, с которыми они работают.

— Андрей, — сказала я. — Все-таки ты слишком молод, чтобы быть моим папашей. Ей-Богу, мне есть перед кем отвечать за свои поступки. Если ты тут выступаешь в качестве мировой совести, то, согласись, для этой роли можно подыскать и более безупречного человечка. И знаешь что, давай вот как сделаем — мне было здорово и интересно работать с тобой. Я благодарна тебе за многое. Вот этот звереныш золотой принадлежит по праву тебе. Но я была актрисой задолго до того, как встретила тебя. И, смею надеяться, ею останусь. А с тобой я больше работать не буду. Даже если ты вдруг вздумаешь меня позвать. Поэтому давай расстанемся красиво. Потом будем здороваться, говорить о погоде, ругать Госкино. А можем, и не здороваться, не говорить о погоде... Знаешь, мне как-то все равно.

Он шагнул ко мне, наклонился к самому моему лицу и сказал тихо:

— Нет, милочка, по-твоему не получится. Получится по-моему. Я никогда не расстаюсь с людьми равнодушно. Или друг, или враг.

— Со мной, надо понимать, дружба не склеилась?

— Не состоялась, правильно.

— И ты будешь мне мстить? Гадости делать, сплетничать?

— Угадала.

— Мелко это, Андрей. И тебя недостойно.

— Во мне есть все! — с какой-то бравадой сказал он. — Все. Ты выбрала во мне худшее.

— Ну что ж, такая моя доля горемычная. А я тебе мстить не буду. Я просто забуду о тебе.

Мне почему-то стало вдруг так грустно. Если бы Андрей не нависал надо мной угрожающей злобной птицей, я бы даже расплакалась. Я вспомнила слова маэстро, который говорил: держись за Андрея, я вспомнила наш фильм, съемки, премьеру, фестиваль... Я не имела права вот так разрывать с Арсеньевым. Я понимала, что он — гений. Гениалиссимус. Мне Бога надо благодарить за то, что свел меня с ним. Все это я понимала прекрасно. Но было что-то сильнее меня. Не знаю, что уж я там берегла, чем уж так не могла поступиться ради благосклонности Андрея? Есть ли в жизни что-нибудь важнее самой лучшей работы?

Выходило — есть.

Андрей смотрел на меня даже с сочувствием, словно понимал мои сомнения и мой выбор и за выбор этот меня жалел.

— Значит, ты так решила? — спросил он.

— Да, — ответила я сразу, чтобы не задрожали губы и слезы не показались на глазах.

— Тогда пеняй на себя. Я тебе — враг.

Когда он ушел, я залезла под душ, и мне самой было непонятно, плачу я или это просто вода стекает по лицу...