Светлана Оникс - Любовные каникулы

Илья у меня чудо! Наверное, так Толстой сидел целыми днями и творил своих людей. Или Достоевский. Да, Достоевский, точнее. По-моему, Илья уже не отличает настоящей жизни от своих вымыслов. Иногда вдруг спрашивает:

— А Колчевский куда уехал?

— Какой Колчевский?

— Евгений Иванович. У которого собака умерла, он диабетик.

— Здрасьте-пожалуйста! Какая собака?

Смотрит, соображает.

— А! Да это тут у меня один есть... Он раньше плакаты писал... Словом, неважно. Куда ж он уехал?..

...Ой! И в театр позвонить! О-бя-за-тель-но!

Из Пионерского я уехала очень просто. Села на вертолет, до Надыма, а там до Тюмени... А все из-за телевизора. Мамка купила цветной. «Рубин», кажется. И я, знаете, сошла с ума. Вот сижу и смотрю, сижу и смотрю. Еще только сетка на экране, а я смотрю. Мы тогда уже, конечно, не в бараке жили, отдельная квартира. Мои кавалеры просто дурели, что я каждый вечер дома.

— Шурочка, пойдемте в Дом культуры. Александра, пойдемте на дискотеку.

А я, как старуха, — к телевизору.

Что-то там было такое... Ну как объяснить? Вот этот очерк про меня — вроде все правда, а только ложь. Правда не до конца. И в этом цветном экранчике то же самое: вот здесь сижу я, мамка с кавалером любезничает, кран капает, собака у соседей лает, а в экранчике тоже сидит какая-то девушка, тоже у нее собака, и девушка говорит с каким-то мужчиной — и это совсем-совсем другая жизнь. Но только не ложь получается, а красота. И мне эта, настоящая, жизнь противна, а та, выдуманная, — интересна.

Наверное, Илья сейчас живет так же, как я тогда в свои шестнадцать.

...Ой, обязательно позвонить в театр.

Да, так вот. Сижу я возле телевизора, а мамкин кавалер что-то сильно раздухарился. Они всегда так — сначала паиньки, скромные, добрые, меня по головке гладят, сладости суют, а потом начинают шуметь. Вроде и так не видно, что он мужик. Надо покричать, ножкой потопать, кулачком стукнуть. Я уже привыкла. Вообще-то они все добрые. А тут завелась. Как раз по телеку «Три сестры». Мы-то их в школе прошли, да мимо, видно. А тут МХАТ играет — это я потом узнала, что МХАТ, актеры — пальчики оближешь! А мужичок шумит. Я терпела-терпела, а потом взяла его за шиворот и выкинула на улицу. Он уже пьяненький был, не сопротивлялся. И как раз по телеку:

— В Москву! В Москву! В Москву!

Мамка мне:

— Ты что, сдурела?! Ты что наделала?!

Я собрала вещички и следом за мужичком. Только не на лавочку отдыхать, а... в Москву. Потом еще столько всего было! Поступала в театральный — один только монолог и знала. Вернее, всего одно предложение: «И вот я стою перед вами, простая русская баба!..»

А это про меня. Я действительно, простая. Честное слово... Никто не верит, а я вся на виду!

Журналистик тот — это и есть мой Илья. Так я ему понравиться хотела. Он до сих пор в себя прийти не может. И я не могу. А тогда сидели, болтали, смеялись, и кто бы мог подумать?!

...Марина, конечно, раскричится, я же почти что без спросу уехала.

— Выбирай — кинцо или Театр?!

Так и кажется, что она именно с большой буквы говорит. А кино ненавидит. Сама уже лет десять не снимается. Вот и ненавидит. А вообще тяжело женщине быть главным режиссером театра. Да еще такого. Ну ничего, ничего. Поговорим с ней, посплетничаем — отойдет.

И выберу я кино и театр. Все сразу.

Марина потом удивляться будет:

— Ну как ты, Сашка, меня уговорила? Меня уговорить невозможно. Кто б мог подумать?!

Действительно...

Хотите верьте, хотите — нет.

Я стою на сцене Дворца кино, расположенного на острове Лидо близ Венеции. Я обладательница Золотого льва святого Марка, и мне предстоит произнести небольшую речь.

Зал притих, зал ждет: что скажет русская актриса, дебютантка Венецианского фестиваля? Меня тут еще почти никто не знает. А я многих знаю в лицо.

Вон сидит подвижный итальянец с высокими залысинами и маленьким, слабым, почти женским ртом. Он наклонился и что-то шепчет хрупкой элегантной немолодой блондинке в боа из белого меха. Это мой кумир, сам маэстро Федерико со своей женой Джульеттой.

А вот этот коренастый, в очках, уже в годах, но с юношеской улыбкой, — Антониони. Он стоял на моем месте в 1964 году, получая Золотого льва за фильм «Красная пустыня».

Старый-престарый японец, которому все почтительно кланяются, — это Акира Куросава. Обладатель Золотого льва пятьдесят первого года за картину «Расемон».

Годар, Занусси, Ален Ренэ. Все — звезды первой величины. Знайте же: я теперь ворвалась в ваше созвездие!

Ищу глазами своего режиссера, Андрея Арсеньева.

Вон же он, справа, рядом с декольтированной Клаудией Кардинале. Та обернулась к нему и, видимо, поздравляет.

Как я ему благодарна! Спасибо, Андрей, что на эту роль ты выбрал именно меня! Однако согласись, что и ты не прогадал: сам видишь — я справилась!

Режиссер — главный творец картины. Актеры — исполнители его замысла. Но мы — не слепые исполнители, слышишь, Андрей? Да, я была послушна твоим указаниям на съемочной площадке, но и я вложила в работу свою душу, свой талант, свой труд. И жюри оценило мой вклад. А ты почему-то не радуешься. Ты горюешь, чудак-человек.

Не хочу, чтоб кто-то был печальным в день моего триумфа! Сегодня все должны смеяться и ликовать.

Посмотри же на меня, мой уважаемый режиссер. Ах, не желаешь? Ну погоди, я тебя расшевелю.

Я подхожу к микрофону и говорю:

— Вот стою я тут перед вами, простая русская баба...

Эту реплику произносила Марецкая в картине «Член правительства», и я копирую ее интонацию. Иностранцам это ни о чем не говорит. Им переводят вполне нейтрально:

— Я, простая русская женщина, стою тут перед вами.

Все вроде то же самое, а смысл — совсем другой.

А Андрей поднял наконец голову. Ага, зацепило!

Ну так я зацеплю тебя еще сильнее. Устрою скандальчик. Совсем маленький, невинный. Как говорится, простенько, но со вкусом.

Слушайте меня, благовоспитанные звезды мирового кино!

Вместо того чтоб продолжать речь, я начинаю гортанно голосить в микрофон:

— Ва-ленки, валенки, не подшиты, стареньки!

У меня это здорово получается! А теперь — еще и сплясать русскую. Вот так, да притопнем, да прихлопнем!

Золотого льва — под мышку, чтоб освободить руки.

Узкое платье он Нины Риччи стесняет движения? А мы подберем подол. Мешают высоченные шпильки серебряных туфель? А мы — туфли прочь. Нам не привыкать бегать босыми!

И пятками, пятками отстучим дробь на итальянской сцене, привыкшей к торжественным, чинным церемониям!

Суди люди, суди Бог,

Как же я любила —

По морозу босиком

К милому ходила!

И-их, валенки-и!

Переводчик растерялся, публика — тоже. У Андрея, вижу, глаза на лоб полезли.