Мария Бушуева - Модельерша

Моя боль немного притупилась. Я поставила Грига, поплакала, застыдилась своих художественных слез под музыку, выключила музыкальный центр, заварила свежий чай.

Конечно, я была бы, возможно, очень счастлива, выйдя замуж за такого вот Олега Игнатьевича. Пришлось бы поторопиться с еще одним ребенком: муж — далеко не мальчик. Почему-то мне представлялось, что родились у меня двойняшки — девочки, одна голубоглазая, а вторая — сероглазая. У нас в роду не было близнецов. Я забросила бы свою дурацкую (и любимую!) архитектуру, перестала придумывать домики, скверики и башенки. Своего мнения ни о чем у меня бы не осталось — Олег Игнатьевич, явно, из тех мужчин, которые не нуждаются в дополнительных мнениях, тем паче женских. Я бы страстно полюбила торты и пирожные, сама бы пекла, сама бы варила клубничное и малиновое варенье, и в самом начале июня, когда листва еще яркая, а речная вода холодная, уезжала бы на дачу вместе с двойняшками и Женей; он гонял бы там на велосипеде, загорал, пробовал тайно курить, выпрашивая сигареты у сторожа (конечно, у них огромный дачный дом) и помогал мне, бегая за молоком и для удовольствия поливая грядки. Он — хороший мальчик и полюбил бы двойняшек — Веру и Надю… Выбрал бы имена, конечно, муж: Вера — в честь погибшей жены, Надя — в честь матери. И моя мама иногда приезжала бы к нам, Олег Игнатьевич сам отвозил бы ее и отчима. Мама бы впихивала свое обширное белое тело в ярком платье на первое сиденье дорогой машины и, с трудом втиснушись наконец, тут же бы заводила милую беседу с зятем о внучках. Вера и Надя вместе со мной подпрыгивали бы на заднем сиденье, одна — постоянно ныла, вторая наоборот — лезла драться и смеялась. Так и выросли бы они — из одной получилась бы грустная мечтательница, неудачно вышедшая замуж за пьющего инженера-алиментщика с отцовского завода, из второй — фифочка, жена бесшабашного летчика, который таскал бы ее по всем мировым курортам, она бы долго ему не рожала, чтобы, родив, наконец, лет в тридцать шесть, когда и ее страсти утихли, и супруг отлетал свое, превратиться в мою маму, ее бабушку, — располнеть, стать белой, сытой, доброй, весьма светской и очень довольной жизнью… Нет, наверное, Олегу Игнатьевичу не суждено стать вдовцом вторично: мы бы жили долго. Женька бы вырос и женился. Он стал бы научным сотрудником. Любил бы меня. Ведь я бы тоже любила его. В общем, не это ли счастье, друзья?

Я купила в кулинарии торт «Домашний» — он покрыт вкусным шоколадным кремом, и представляла, как сильно обрадуется Женька. По этой центральной тихой улочке я когда-то ходила в школу. Не дай Бог сейчас встретить кого-нибудь из своих бывших одноклассников — никто из них, кроме самой близкой подруги, моей Пятницы, уехавшей в Магадан, не вызывал у меня ностальгической симпатии. Начнут расспрашивать — где, что, с кем. Какие все-таки красивые мощные тополя! Я помню, как наступали каникулы — и асфальт покрывался пухом, ветер разносил его, он залетал в ноздри, в глаза. Ура, все бывшие школяры попрятались по норам. Попадавшихся навстречу ярко накрашенных женщин и совершенно бесцветных мужчин, наверное, я видела множество раз — центральная часть города, как большая деревня: одни и те же примелькавшиеся физиономии, но моя рассеянность и постоянная погруженность в свои фантазии, как называет особенности моего характера милая мамочка, надежно защищают меня от городского ритма и привычной суеты, не имеющей прямого отношения к той реальности, где я чаще всего обитаю. Там же. То же. Понятия не имею.

Во дворе небольшой скверик. Грибок над песочницей покрасили недавно, под солнечной его шляпкой копошились дети. Мне показалось, что я однажды уже входила в этот мирно шелестящий двор, возможно, он просто плавал в глубине детских воспоминаний, и так же на скамейках переговаривались старухи, более похожие на свои высушенные изображения на картинах, чем на самих себя, так же несла я в правой руке торт, так же чуть приостановилась у розовой коляски, возле которой дремала рыжая кошка, так же, чуть удивленно, глянула на меня юная мать, оторвавшись от счастливого созерцания пухлого младенца, мы встретились с ней глазами, и на миг мне почудилось, что это я сама покачиваю в летнем дворе коляску, но молоденькая женщина уже смотрела на меня с легким испугом, точно на бродячую, в цветных лохмотьях, цыганку, инстинктивно загораживая собой безмятежно уснувшее дитя.

Я вошла в подъезд. Прохладой тянуло от каменных ступеней. Если и появятся на свет двойняшки, Надя и Вера, я ничего о них не узнаю. Дверца одного из почтовых ящичков была распахнута, и внутри его чернела сгоревшая бумага. Боже мой, когда подумаешь, что все, случающееся с тобой, происходило на Земле миллиарды раз, что природа штампует людей по одному, давно и навсегда заготовленному образцу, что в тот миг, когда ты, словно Колумб или его предшественник, открываешь новый материк любви, одновременно с тобой те же слова произносят на твоей улице, в твоем городе, в твоей стране, на твоей планете, тысячи тысяч пар, и мужчина тем же движением, что и десять веков назад, привлекает женщину к себе, и не новый материк ты открываешь, а просто, покорный власти природы, делаешь еще один, возможно, более бледный, более неудачный оттиск, когда подумаешь так… Я поискала нужную квартиру и поняла, что зашла не в тот подъезд. И ты родишь и вырастишь розовое существо, которое с годами зачерствеет, станет честолюбивым, корыстным, начнет постоянно чего-то у жизни требовать, — и наконец, ты с огромным облегчением захлопнешь за ним дверь… или со старческой нежностью прижмешь его, уже давно полысевшего, к своей материнской груди.

Каждый находит лишь то, чего достоин. Нет. Каждый находит лишь то, что оставили для него его предки. И опять нет. Каждый — находит то, что ищет, не зная порой, что же все-таки он найдет.

Кажется, сюда.

А вот Олег Игнатьевич ищет тень.

Четвертый этаж.

Он будет основательно и долго встречаться с женщиной, пока она не превратится в его отражение. Мужчина обычно не предполагает, что отражение его в зеркале — не бескорыстно, а женщина-тень всегда таит в глухой воронке темноты маленькую корыстную мыслишку, сводимую к двум элементарным действиям: захватить и использовать. Все мужские дела на самом деле кажутся ей игрушечными, все мужские устремления — глупыми, а истину жизни она смутно угадывает только в собственной темной и душной воронке…

Я буду плохой, и Женя не сможет полюбить меня. Нет, папа, скажет он отцу, когда я уйду, наша мама была такой доброй, а тетя Наташа в тысячу раз хуже.

В коричнево-красной кнопке звонка симпатяга Зигмунд усмотрел бы нечто сексуальное. Я усмехнулась. И мгновенно поймала себя на том, что лицо мое начинает меняться, словно у актрисы, выходящей на сцену: из хмурого, озабоченного, напряженного оно делается приветливым и открытым. Совершенно неосознанно. Почти.