Анастасия Комарова - Чудовище и красавица

Раньше — когда весна для них начиналась чуть ли не в феврале, а уж к концу апреля ее не знали куда и засунуть, настолько она обостряла чувства и эмоции, не давая спать по ночам.

Она уныло улыбается своему отражению, чтобы как-то его подбодрить. Ведь оно, бедное, вот-вот заплачет. Ибо теперь голос подруги может разбудить в ее сердце лишь бедные отголоски тех забытых чувств…

Это было на зимних каникулах. Погода стояла что надо — снег с дождем, мороз с ветром, насморк с ангиной. Лед под ногами удивительно быстро превращался в слякоть, а слякоть — снова в лед, неровный, серый и очень скользкий.

В полутемном пахучем плацкарте сразу началась анархия. Стоило всем, включая Тамару, переодеться в майки и треники, как безвозвратно и необратимо потерялось куда-то понятие субординации, а заодно и вообще все понятия. Они курили в форточку, зависали в ледяном тамбуре, глубокой ночью, когда все уснули, ели жареную курицу в тесном нестерильном туалете. Этот поезд и все дальнейшее навсегда остались в Дашкиной памяти как волшебная, слегка размытая холодная сказка.

В Таллине они жили в школе, обычной во всем, кроме одного — через дорогу от школы был глухой высокий забор, а за ним — зона. Тюрьма! Это было дико и удивительно само по себе, и они с любопытством и веселым страхом смотрели в окна — на вышку. А с вышки на них смотрел реальный охранник с реальным автоматом.

Утро начиналось смешно и мучительно. За черными окнами метался мокрый снег, и туман был серый, еще серее, чем в Москве, но на зоне подъем начинается рано. А эти дни они жили по законам зоны. В шесть утра их заботливо оглушал гимн Советского Союза, потому засыпали тоже с отбоем. Вернее, не засыпали, а ложились. И начиналось: кто-то хихикает, кто-то шепчется, кто-то все время ходит в туалет, кто-то вкусно хрустит сухарями и фантиками от конфет, Тамара ругается, все отнекиваются.

— Вот кто сейчас шуршал? Гусева! Как вам не стыдно, единоличники! Дело не в том, что после отбоя, но почему вы ни с кем не делитесь?!

— Тамара Ивановна, это не я, — возмущается Гусева, в темноте запихивая за щеку очередную шоколадку.

— Ильин, прекрати балаган! Зачем чайник по столу едет? Вот он сейчас разобьется, и что?! Я ведь отлично вижу, что ты его за веревку тянешь!

— Да я вообще сплю, вы что?!

— Знаю я, как ты спишь…

И так часов до двенадцати. Потом Дашка засыпала. Ноги гудели и грелись в шерстяных носках, заставляя с благодарностью вспоминать маму, а перед глазами, стоило только их закрыть, мелькали красные черепичные крыши на серых каменных башнях, зеркальная вода озер Тракая, плевки взбитых сливок на киселе в уютной кафешке у ратуши.

Утром она честно не знала, кто сшил все рукава на одежде мальчишек, кто связал шнурки на ботинках девочек и вывесил их над сценой, как новогоднюю гирлянду. Они жили в актовом зале, и девчонки разбросали жесткие физкультурные маты прямо на сцене — там было теплее, к тому же гораздо натуральнее выглядел обязательный ежевечерний стриптиз. «Театра-а-аль-ные подмостки — для таких, как мы, бродяг!» — хором орали они вместо колыбельной, закутываясь в уютные спальники.

Там Дашка полностью отвлеклась от всего московского, и от влюбленности в Ильина тоже. Почти не замечала его в галдящей толпе одноклассников, слишком уж много было впечатлений, уж очень завораживали страшноватые, уродливо-притягательные лики деревянных ангелов в Домском соборе и огромный серебристый орган.

Сидя на жестких католических лавочках, они хихикали и шептались, придумывали подходящий предлог, чтобы сбежать на улицу. Тамара была бы в отчаянии, если бы не была Тамарой.

— Жалкие, ничтожные личности, — презрительно констатировала она и все же советовала: — Прислушайтесь, олухи, — это же Бах!

Они ржали уже в голос, Дашка тоже, и однажды неожиданно остро пожалела об этом, случайно увидев в конце концерта, как плачет усатая Ленка Рабинович.

— Ты чего? — спросила она, недоуменно вглядываясь в Ленкины блестящие глаза и мокрый нос.

— Музыка красивая, — просто сказала Ленка.

В тот день Дашка осознала, что, хихикая, может ненароком упустить что-то важное в жизни. И стала внимательнее прислушиваться к сырым стенам средневековых замков и совсем уже не замечала всего остального.

Вечерами они — промерзшие, уставшие и голодные, с мокрыми ногами и саднящим горлом — усаживались в теплом актовом зале, и Тамара по-домашнему резала бутерброды с колбасным сыром — с тех пор никто из участников поездки не может его даже нюхать. Они пили чай с бутербродами, а потом разбредались по темным чужим коридорам. Было необычно и здорово бродить по пустой школе ночью и, сидя прямо на линолеуме, петь под гитару или рассказывать, как в детстве, страшные истории.

Тамара давала им пару часов свободы перед сном, но контролировала строго. День, наверное, на второй или на третий она, холодея от страшного предчувствия, подкралась к группе сгрудившихся в полутьме десятиклассников. Они нашли-таки единственный незапертый класс и теперь что-то зловеще шептали, столпившись вокруг распластанной на парте девочки.

— Что здесь происходит? — У Тамары невольно сорвался голос, когда она зажгла свет.

Они повернули к ней сосредоточенные, испуганные, досадливые лица.

— Что вы тут делаете, я спрашиваю?! — повторила она, боясь услышать ответ.

— Эх, Тамара Ивановна, вы все испортили, зачем так громко? Да еще свет включили…

Симонова, щурясь на лампы дневного света, обалдело приподнялась на столе.

— Тамара Ивановна, мы играли в «Панночка помэрла»! Вчера тоже играли, так меня на двух пальцах подняли! Наверное, на метр от стола! Точно!

— На какой метр, больше! — возмущенно загалдели все. — Правда, Тамара Ивановна, больше чем на метр, и еще выше бы подняли, если бы не уронили!

После этого Тамара их не трогала, и они могли спокойно «предаваться порокам» в перерывах между спонтанными дискотеками и спиритическими сеансами.

Рефлексы людей, рожденных в «дефиците», позволили им успешно облазить весь город, и скоро они знали лучше некоторых местных, где лучше брать прибалтийский трикотаж и рижский бальзам, где тут хлебный, а где винный. В винном было только шампанское — его и пили, из горлышка, обливаясь и давясь кислыми пузырьками. Бутылки прятали в бачок в туалете на третьем этаже. Было очень удобно — даже если бы Тамара забралась так высоко, она все равно не вошла бы в мужской сортир.

«Я помню давно — учили меня отец мой и ма-а-ать…» — тянул Олежка Капустин, силясь хрипеть «под Розенбаума». Дашка с упоением подпевала, и казалось, что это «учение» матери с отцом происходило действительно как-то уже ностальгически давно.

«Лечить — так лечи-ить, любить — так люби-ить…»