Югетт Бушардо - Обман зрения

И вот однажды…

Шел дождь (мне кажется, что я до сих пор слышу монотонный стук капель по черепичной крыше), и мы отказались от намерения исследовать соседний горный массив. Утро мы посвятили уборке, а также всевозможным играм в старинной конюшне, служившей нам одновременно местом для собраний и столовой. К одиннадцати часам вернулась группа, отправлявшаяся за провизией в соседнюю деревеньку. Я вызвалась вместе с еще четырьмя или пятью девочками приготовить обед. Мы уселись на стулья около печки с весело трещавшими дровами и принялись чистить овощи для варки. Смеясь, мы кидали их уже очищенными в огромную кастрюлю, стоявшую на полу в центре круга, что мы образовывали. На перегонки, быстрее, еще быстрее… Между нами разгорелось настоящее соревнование, призом в котором должна была стать похвала нашей старшей подруги-вожатой, худощавой брюнетки… Элианы, кажется. Мы чистили молодую морковку, белую хрустящую репу, картошку нового урожая. Еще чище, еще быстрее… я помню, «что» произошло дальше, но до сих пор не пойму «почему» это случилось.

Девочка, что сидела напротив меня (невзирая на все усилия, я не могу припомнить ни ее имени, ни даже восстановить в памяти черты лица), принялась подшучивать над моей неумелостью, над тем, что я порой забывала вырезать глазки из картофелин. Затем она стала подтрунивать над моим порой излишне мечтательно-задумчивым поведением, над моей любовью к уединению. Я не отвечала, потому что не хотела поддерживать ее игру в сварливых старушек на кухне, а сконцентрировалась на овощах и только на овощах. И вдруг, в какой-то момент, я перестала себя контролировать. Я вскочила, схватила эту болтушку за плечи и вытолкнула из круга, опрокидывая стулья. Я выкрикивала оскорбления в ее адрес, колотила ее изо всех сил и таскала ее за волосы, яростно тряся. Она так растерялась от изумления, что даже не пыталась обороняться, лишь заслонила руками лицо. В злобе я вонзила в ее запястье, прямо рядом с веной, заостренный конец картофелечистки. Потекла кровь. Нас разняли (кто я уже не понимала, все смешалось у меня перед глазами), вернее оттащили меня от моей жертвы. Затем меня выставили на улицу под дождь, чтобы я немного «остыла». Меня трясло. Возможно, от гнева, но этот гнев быстро поутих… Нет, я дрожала от возбуждения, от осознания моего деяния, от невероятного наслаждения, что я испытала, причиняя боль, от осмысления той силы, которую я не чувствовала в себе ранее, я дрожала перед этой темной волной, что захлестнула меня и которую я не смогла остановить. Я не могла противиться этому новому чувству наслаждения, что охватило меня, когда я набросилась на покорную жертву, этому чувству восторга от возможности причинять боль. Я призналась себе, что, возможно, даже смогла бы убить… просто так… чтобы восхититься своим могуществом, чтобы увидеть, как кто-то слабеет под моими ударами.

Никто до конца нашего пребывания в лагере не упоминал об этой драке. Рана от ножа для чистки картофеля не была серьезной, и несчастная жертва даже сама извинилась передо мной, ведь это она меня спровоцировала. Я заверила ее, что не понимаю, что на меня нашло. Ведь я не могла рассказать ей о той необыкновенной радости, что я испытала. Кто бы поверил, мне, Саре?

Сегодня, когда киноленты, телевидение выплескивают на нас потоки рассказов о всевозможных конфликтах как прошедших, так и современных, когда мы вынуждены смотреть на искалеченные тела, на замученных детей, на деревни в огне, на груды трупов, я напоминаю себе, что зверь во мне заключен в клетку и что следует сделать все возможное, чтобы не разбудить его, не дать ему вырваться на волю. Я прилежно повторяю себе это… но жестокость, жажда насилия, готовая пробудиться в душе Рафаэля, вновь всколыхнула мои тайные страхи.

Мы вели странную игру. Казалось, что мы искали метки, которые приведут нас к счастью, при этом не желая платить за него излишней близостью. Как-то я услышала выражение «позиционная война», когда военные действия ведутся лишь на изнурение противника; мне кажется, это определение подходило и к нам. И если я не хочу остаться в проигрыше, я должна опираться лишь на ясность сознания, на умение трезво мыслить. Я уродлива, но я знаю это. Я люблю Рафаэля и завишу от него, но я знаю это. Наши отношения замешаны на лжи, ведь я не рассказала ему о моем уродстве, но знаю это. После сцены ревности, я поняла, насколько он нуждается во мне; после совместного путешествия в Ним, я более чем всегда стремилась окружить его лаской, столь необходимой ему; но его вспышки раздражения, направленные на меня, его нежелание принять те изменения, что я являла собой: я знала, что должна быть крайне осторожной, что должна приучить Рафаэля к моему чуткому присутствию, так чтобы оно стало для него необходимостью. Мне следует приспособиться ко всем его качествам, как хорошим, так и не очень; я не могу запретить себе приспосабливаться, понимать, анализировать. Я расчетлива, но знаю это.

В том ноябре я повторяла себе это каждый день, повторяла, пока ехала в метро или когда возвращалась на короткое время в свой дом на улицу Ферранди. Я специально создавала некую дистанцию между собой и Рафаэлем, чтобы затем воссоединиться с особой радостью, я старательно избегала длинных совместных будней, когда я всегда находилась у него под рукой, когда звуки моей почти любой деятельности ранили его музыку. Я не понимала, что, добровольно отдаляясь, абстрагируясь от перепадов его настроения, скрыто одерживала победу, преподнося мое спокойствие, как молчаливый укор. Чем безмятежнее я становилась, тем больше он ощущал себя калекой: так реагируют на больного, оставляя без внимания его приступы то хорошего, то плохого настроения.

Возможно, следовало просто обсудить проблемы нашего совместного существования, поговорить о том равновесии, которого я так добивалась, о нашем единстве, ведь он тоже к нему стремился. Но вместо этого мы продолжали улаживать бытовые детали: будет проще, если я периодически стану ночевать у себя в квартире; если буду ходить за покупками, пока он музицирует; отсутствовать, когда он будет принимать своих друзей. Я предпочитала игру в «молчанку», та действительность, та правда, которая меня волновала, была глубоко погребена во мне самой, и я не стремилась к тому, чтобы она покинула это убежище. Я лжива, но я знаю это.

Утро 8 ноября… Понедельник, я только что пришла на работу… Красавчик Арно, как бы случайно, задерживается у дверей моего кабинета. С безразличным видом он вопрошает:

— Сара, в пятницу между 11 ноября [8] 11 ноября является во Франции праздничным днем, День перемирия или День памяти жертв войны 1918 г. и выходными, на тебя можно рассчитывать, ты подежуришь?