Наталья Калинина - Прошлые страсти

Альберт неопределенно хмыкает. Потом вдруг ударяет кулаком по раскрытой книге.

— Ну и талантище! Небось, сам кончил, как тот Гэтсби. Все гении — пророки собственной судьбы. Вообще гениальность — это личная трагедия и в то же время грандиозное шоу.

Входит Анастасия. У нее утомленный и расстроенный вид. Она садится на стул под абажуром.

— Бегаем, суетимся, отнимаем друг у друга еду, славу, любовь. А потом…

— Что потом, Настек?

Катя подходит к Анастасии и обнимает ее за плечи.

— Потом старость, дряхлость, маразм. Больше всего на свете боюсь впасть в маразм. Стать блаженненькой, всем довольной, погрязшей в склоках и бытовых мелочах. Последнее время я всего боюсь.

— Я не позволю тебе впасть в маразм. Не бойся.

Катя наклоняется и целует Анастасию в макушку.

— Увы, от нас мало что зависит. Как судьба распорядится. Последнее время она ко мне не очень-то ласкова.

— А ты не дразни ее, как цепную собаку, — подает голос Альберт. — Швыряй время от времени кость. Или хотя бы сухарь.

— Скоро возвращаться в Москву…

— Зачем? Живи здесь. Или поезжай в Ялту. Там собираются прожигатели жизни. В сентябре. Они будут рады еще одной, обращенной в их веру.

— Было бы здорово научиться прожигать жизнь, — задумчиво говорит Анастасия. — Правда, Катька? Интересно, кто придумал это выражение?

— Те, кому жизнь кажется слишком долгой и неуютной. Кто, как и ты, боится состариться, одряхлеть, впасть в маразм. Кто плюет в лицо судьбе, а сам подчиняется ей беспрекословно.

Голос Альберта звучит монотонно, точно он читает лекцию.

— Значит, наша Настенька — настоящий прожигатель жизни! — Катя хлопает в ладоши. — Браво, Альберт, а я и не догадывалась. Я тоже хочу научиться прожигать жизнь.

— О, это очень сложная наука. Она не терпит дилетантизма.

Входит Николай Николаевич. Он растерян и даже потрясен чем-то.

— Еще что-то случилось? — спрашивает Катя.

— Случилось? Да… Хотя нет, нет, ничего особенного. Я… не ожидал, что оно так получится. Вот уж не ожидал!

— А как получилось, Николай Николаевич?

Катя подходит и теребит его за руку. Она просто сгорает от любопытства.

— Да вот, Вещевайлова в город повезли. Жена вызвалась сопровождать. И Ольга Ляхова тоже. Я хотел разрядить ситуацию, стал уговаривать Ольгу Васильевну остаться. Куда там… Жена сама ее взяла за руку и в автобус втащила. Надо же! Как-то она во время урока к Ольге Васильевне ворвалась, при детях драку затеяла. А тут… Ситуация, мягко говоря, театральная у нас нынче получилась. Прямо для современного Шекспира. — Николай Николаевич замечает Альберта, кланяется ему издалека. — Кажется, мы с вами знакомы. Вы у нас в позапрошлом году поэтический вечер проводили, верно? А от ухи почему-то сбежали. А зря, очень зря. Мы всю ночь на берегу просидели, стихи декламировали, анекдоты рассказывали и вообще про жизнь беседовали. Наши девушки вас где только не искали.

Между тем Катя наливает в воду самовар и включает его в розетку. Комната наполняется мирным посвистыванием.

— Девушки меня любят. А вот у большинства женщин я почему-то вызываю раздражение. Это какой-то феномен.

— А вашу песню, Альберт Константинович, мы с хором разучили. Там у вас есть очень хорошие слова про то, что человек человеку никем быть не обязан — ни волком, ни другом, ни, тем более, товарищем. Что человек вообще никому ничем не обязан. У нас один зоотехник очень славную музыку сочинил на эти слова. Душевную, я бы даже сказал.

— Это стихотворение устарело. Десять лет назад меня хотели из-за него выслать из Москвы в Париж. Но у меня не оказалось подходящей экипировки. С тех пор я пишу стихи про пролетариев и бомжей.

Все смеются, но как-то вяло.

…Самовар уже стоит на столе. Все четверо сидят возле него и пьют чай, о чем-то лениво беседуя.

А за окном звезды. Крупные, как яблоки в висячих садах Семирамиды.

По степной дороге, урча и подпрыгивая на ухабах, движется старенький автобус. Его фары выхватывают из темноты то куст нелепой формы, то согбенное, сломанное безжалостной человеческой рукой дерево. А то и редкую зверюшку, которая испуганно глядит светящимися в темноте глазами.

На полу автобуса лежит завернутый в простыню труп. По обе стороны от него сидят две немолодые женщины.

Катя сидит на кровати и листает какой-то старый журнал. Она все время вздыхает, что-то шепчет. Наконец встает, подходит к подножью лестницы в мансарду.

— Ау, Настек, ты там?

Ей никто не отвечает.

— Интересно, куда они все запропастились? Словно призраки — то вдруг исчезают, то снова невесть откуда возникают. Не дом, а какой-то замок с привидениями. А мне так хочется реальности, осязаемости бытия. Какой-то густой-густой материальности. Чтоб я могла кого-то потрогать. Чтоб меня тоже потрогали… — Закрывает глаза и неистово мотает головой. — Ненавижу! Ненавижу себя! За то, что меня никто не любит. Настю любят. Еще как. Сама видела. Она даже пальцем не успевает пошевельнуть, как все оказываются у ее ног. А она и не станет шевелить ради этого пальцем. А вот я, дура, липну как смола, досаждаю телефонными звонками, унижаюсь. — Катя расхаживает по комнате. — Ну где же они все?

Дверь с шумом распахивается, и на пороге появляется Лариса. Она разодета и накрашена в палитре неистового рока.

— Привет обществу в лице его самой верной представительницы. А где Настенька?

— А где ты, интересно, была? В Палермо?

— Нет. Всего лишь в славном городе Ростове.

— И что тебя туда понесло?

Лариса швыряет на стол сумку, садится на пол, вытягивает ноги.

— Глупый вопрос, заключающий в себе зерно глупого ответа. У меня в Ростове любовник.

— Ужасно остроумно. А меня почему с собой не взяла?

— Тебя не оказалось в списке. Как это у классика? «В списках не значится».

— Ну, и как провела время?

— С пользой для дела. То есть рационально. Вот только к автомату была страшная очередь.

— С кем говорила по телефону?

— С Москвой.

— С дедой-бабой?

— С какой стати? С посвященными.

— И во что они посвящены?

Лариса неопределенно хмыкает.

— У твоей матери, между прочим, завтра день рождения. Настек у нас лев неукротимый.

— Моя подруга всю жизнь считала себя львом, а совсем недавно выяснилось, что она родилась не без четверти двенадцать, а в четверть первого.

— Минуты не имеют значения. Особенно когда дело касается созвездий. Там в ходу категория вечности.

— Как раз там минуты имеют огромное значение. И мгновения тоже.

Лариса медленно поднимается с пола и начинает раздеваться. Ярко-бирюзовую юбку оставляет на полу, кофточку цвета фуксии швыряет на буфет, панталеты летят в разные стороны. Она остается в узеньких трусиках и без лифчика. На шее трогательно поблескивает маленький золотой крестик.