Галина Яхонтова - Черная роза Анастасии

Второй месяц Настя неслышно бродила по комнатам и лестницам, в неизменном черном платье, с неизменными кругами под глазами.

Она почти не замечала мужа: общалась с ним, как с чужим, как с соседом.

Евгений собирался на работу, она вставала, готовила завтрак и в гробовом молчании накрывала на стол. Она теперь делала это так, словно совершала обряд, и каждый раз — поминальный.

Настя почти не выходила из дома. Разве что в сад, отдать бедным воронам остатки пищи и в очередной раз поразиться их всеядности. Да, они едят все: обрезки мяса и холодную картошку, остатки рыбных консервов и кусочки черствого хлеба. Говорят, что они проводят души в мир иной, указывая путь и святым, и преступникам, и старым, и молодым, и даже некрещеным младенцам. Она полюбила этих больших птиц в черном оперении, как ее одежда.

По вечерам Евгений неизменно бывал дома. Его предупредительность вызывала в ней отвращение, хотя он и старался не быть навязчивым. Но, наверное, лучше было бы, если бы он продолжал ездить в свои ночные клубы и казино… А так — Настя все время чувствовала его присутствие. Даже белым днем, потому что он периодически звонил домой. Кроме того, он попросил женщину, которая помогала им убираться, находиться в доме при Насте, пока его нет дома. Кажется, он боялся оставлять ее одну.

Зоя Степановна делала вид, что возится в гостиной. Уже второй час она вытирала пыль на подоконнике, наводя на Настю безмерную тоску. Ей неприятна была эта бывшая балерина сорока пяти лет. Ее театральные ужимки и кордебалетная походка просто выводили Настю из себя. И когда же она уйдет?

Раздался телефонный звонок.

— Анастасия Филипповна! Это вас. Евгений Константинович. Спуститесь?

— Да, спущусь.

Ах, как Настя ненавидела лестницы! Даже эту, соединяющую верхний полуэтаж с холлом. „Надо установить параллельный аппарат наверху“, — по пути думала она.

— Алло? Да, Женя. Хорошо. Нормально. Как всегда. Что? Гостей? К нам?! Нет… Ах, я их знаю… Сюрприз?.. Мне?! Ладно, Женя, пусть приезжают. Хорошо, мы с Зоей Степановной что-нибудь сообразим. До вечера. И я целую.

Она положила трубку.

— Я слышала, что вы упоминали мое имя. — Тактичная экс-балерина была вся внимание.

— Да, Зоя Степановна. Кажется, вечером у нас будут гости. Вы поможете мне подготовить стол?

— С радостью, — ответила не то домработница, а не то и приживалка.

Анастасия вспомнила, что ее имя переводится как „жизнь“, и вздрогнула от смутной ассоциации. Она вернулась в спальню и села за стол. Только он мог спасти ее. „Поэт должен быть сквозным…“ По капельке, как чернила из авторучки, она выдавливала свою беду. По буковке выписывала горе, отпускала его навечно в стихи. В то, что, как она надеялась, переживет ее… Хотя бы ненадолго.

Ближе к вечеру Настя надела черное мягкое платье фирмы „Джессика“, которое Евгений подарил ей в день, когда она сказала ему „да“. „Зачем я тогда согласилась? Какой в этом был смысл? Ровным счетом — никакого. Как и вообще в человеческом существовании. В мгновенной перед лицом вечности и насквозь запланированной жизни. Мой ребенок, плоть от плоти моей, жил всего лишь день — как бабочка, о которой писал Набоков… А соседка Наталья Николаевна доживает сотню лет. И разве есть разница? В чем?“

Ее малыш… Должно быть, он стал ангелочком, раз, как видение, сопровождает ее.

Она чувствовала себя неуютно в доме, ей хотелось вернуться в больницу, в белоснежную послеродовую палату, куда, должно быть, тоже приходит его душа.

Сестра Варвара рассказывала, что незадолго до Настиных родов в больнице умерла родильница. А ребенок, к счастью, остался жив. Близкие покойной, поглощенные скорбными хлопотами, не смогли вовремя, по истечении недельного срока, забрать младенца. Он обитал еще несколько дней в детской палате вместе с другими новорожденными. И ровно в полночь, как утверждали очевидцы — дежурные медсестры, у кроватки, где спал несчастный малыш, появлялся белый светящийся столб. Казалось, он наклонялся к ребенку и гладил его по головке. А потом растворялся, никому не причинив вреда. По прошествии девяти дней после смерти женщины призрак перестал появляться. Наверное, как пишут, душа претерпела дальнейший распад и пустилась в новые земные странствия — до сорокового дня.

Анастасия тоже ощущала эти барьеры: девять дней, сорок… Она чувствовала присутствие ребенка, словно он все еще толкался у нее в животе. Она ощущала, что под ее сердцем бьется еще одно, крошечное сердечко…

— Анастасия Филипповна, я разморожу мясо?

— Да, разморозьте…

— Может быть, вы спуститесь, я хочу обсудить с вами меню.

— Хорошо, сейчас спущусь…

Ах, как она ненавидела лестницы! Всей своей измученной душой!

И вот она готова к приему гостей. К первому приему с тех пор, как… Каштановые волосы гладко зачесаны, высокий лоб открыт. С такой прической Настя напоминала венецианок со старинных портретов. Платье цвета торжества и траура. Колготки с бархатной набивкой на щиколотке — тоже черные, но тончайшие, а потому очень нарядные. И туфли. Те самые, итальянские, с каблуком рюмочкой и пряжкой. Она была в них, когда познакомилась с Евгением. Будь он неладен, тот день, когда она испортила жизнь хорошему человеку, вкрутив его, как в мясорубку, во все свои злоключения.

А ведь они могли быть так счастливы, если бы… Может быть, кто-нибудь наложил на нее проклятие? Может быть, нужно нанести визит ясновидящему? К Игорю? Но ведь он и так увидел бы, узрел подобную „печать“ на ее судьбе. И сказал бы.

Нет, это не проклятие, а сама судьба…

— Настенька, как ты замечательно выглядишь! Ну просто мадонна! — Настя не слышала, как вошел Евгений.

— Нет, Женя, мадонны из меня не вышло…

— Прости, я не сообразил. — Он смутился.

— Ничего, бывает…

В последнее время Настя чувствовала себя так, словно лишилась какой-то оболочки, тонкого хитинового покрова. Ее душу больно ранили, казалось бы, самые безобидные слова.

— Ребята вот-вот подъедут.

— Так кого же ты все-таки пригласил?

— Увидишь! А стол вы приготовили замечательный.

— Это все Зоя Степановна. Я предлагала ей остаться и поужинать с нами, но она отказалась наотрез. Сослалась на то, что не одета к торжеству.

— Да, она ушла. Я встретил ее в дверях.

„Смена караула, — подумала она. — Сторожат, словно я не могу, закрывшись в спальне, тихонько отравиться или повеситься, несмотря на их недремлющие очи… Как глупо! Ведь себя страхуют, свою совесть спокойную, а не меня. И балерина потому все время меня окликает и тревожит. Кричит: „Спуститесь накрыть стол?“, а я слышу: „Вы там живы?“ Стол все равно накрывала она одна. А я только стояла и смотрела…“

За окнами послышался шум мотора. И сигнал: долгий, какой дают таксисты, подкатившие с молодоженами в салоне к ресторану.