Галина Яхонтова - Черная роза Анастасии

Вот только пальцы ног, начиная с мизинцев, затекали и деревенели.

Настасья Филипповна шла под звездным небом в направлении близлежащего шоссе. Она шла по фантастическому миру темных окон, погруженных в сон домов, пустынной дороги и первозданного, чистого снега. В ночи он казался „безупречно чистым“, как выражаются в рекламе стирального порошка.

Наконец-то она одна — ни Евгения, ни Зои Степановны, никаких лиц и голосов из прошлого, из ее несчастного прошлого, о котором она хочет навсегда забыть, перевернуть прожитую страницу, заменить ее на чистую, как этот снег в ночи.

Вот и шоссе. Настя вышла на обочину и брела в направлении к городу. Сколько надо идти? Километр? Два? Пять? Она перестала ощущать не только время, но и расстояние. Просто перемещалась, двигалась, подобно тому, как это делали странники и паломники.

Пальцы на руках под тонкими перчатками, кажется, перестали сгибаться… И ноги стали уже не деревянными, а бронзовыми. Редкие машины время от времени проносились с сатанинским свистом. Те, кто ехали в них, наверное, принимали ее за невесть как выросший на загаженной обочине куст. Или за сумасшедшую, что было не так уж далеко от истины.

Она одна, одиночка, теперь — навеки. Если бы он был жив, ее малыш! Был бы он с ней, и неважно, кто бы там считался его отцом, хотя бы и сам Люцифер. Ну и что!.. Но сын покинул ее… И Бог покинул ее… А она покинула весь остальной мир. Почти как сестра Варвара…

Нет! Варвара перешла из одного мира в другой. Она все равно занята земными заботами — помогать болящим и страждущим. Она есть, существует — здесь и сейчас.

А Насти нет. Она ушла ото всех и вся. Она пытается убежать и от себя.

Боже, какие страшные черные деревья! Словно воинство Дьявола, они окружали ее со всех сторон, подступали к дороге, вот-вот загородят путь. „Как темно, как ужасно, как беспросветно“, — хотелось закричать.

И вдруг…

Вдруг Настя, словно по мановению волшебной палочки, оказалась в сплошной полосе света. Он исходил из двух светящихся точек, которые медленно надвигались прямо на нее. Так медленно, что она видела, как они, словно в сказке Андерсена глаза собак, превращались сначала в чайные чашки, а потом — в блюдца…

И некуда было свернуть, чтобы скрыться от этого света, потому что слева — обрыв, склон, снег и бурьян. А справа — дорога и лес, сугробы.

До ее слуха долетало урчание мотора — утробное, вулканическое. Чудовище не тормозило. Оно просто медленно, методично медленно надвигалось, словно явилось исполнить то, что Настя задумала — исчезнуть, не быть, раствориться, быть втоптанной в этот заснеженный асфальт, смешаться со снегом и растаять вместе с ним. Философы называют подобную страсть инстинктом смерти.

Она стояла посреди дороги, словно распятая на скрещении двух потоков света, покорная, наконец-то подчинившаяся судьбе, и смотрела прямо в глаза ослепляющему чудовищу. И не чувствовала, как по щекам катятся слезы и замерзают на шарфе, на воротнике из шкурок бедных новорожденных ягнят.

„Динозавр“ замер в шаге от нее, и она протянула руки, опираясь на капот, чтобы не упасть. И все равно осела на землю…

Какие-то темные фигуры уже суетились рядом с нею. Сильные руки подхватили ее почти неощутимое тело. Низкие голоса звучали взволнованно, но слов разобрать она не могла. И сама не произнесла ни звука, потому что голос замерз, как и слезы.

— Что ж это вы, девушка, по ночам разгуливаете? Да еще одна!

Настя молчала.

— Разве вы не понимаете, что это опасно? Что так можно стать жертвой преступления? Особенно в наше неспокойное время?

Она не отвечала. А „проповедник“ стащил с ее ног, которые она уже перестала чувствовать, сапоги и принялся массажировать, растирать ступни.

— А мы патрулируем и видим: бредет кто-то. Сначала показалось — призрак. Но призраки, по словесным портретам, в белом ходят. А вы в черном разгуливаете.

Настя продолжала молчать, но от „профессионального“, слегка кондового обращения милиционера почему-то становилось легче на душе.

А другой, тот, который сидел рядом с водителем, по всей видимости, старший в их команде, уже достал высокий, вытянутый, как оружейный снаряд, термос и налил в кружку дымящуюся жидкость. Потом вытащил плоскую фляжку и добавил несколько „булькалок“.

— Вася, пусть девушка согреется! — Он передал кружку подчиненному.

— Пейте. Сейчас теплее будет… Лишь бы простуду не подхватили… Это ж надо — в такой мороз, и почти босая!

Напиток пах дикими травами, хвоей и чем-то неуловимо знакомым. Когда-то она уже пробовала нечто подобное. Ах, да — это же „Алтайский бальзам“, ее угощал им Валерка Флейта год назад… Нет, больше года назад. Сколько всего произошло за это время!

— Ну как, прочухались? — Старший явно не обучался в кадетском корпусе.

— Прочухалась, — наконец-то подала она голос. И сама удивилась его звучанию. Ну овечка божья, да и только!

— Мы, к сожалению, в ближайшие три часа не сможем отвезти вас домой. Служба есть служба. Так что выбирайте: либо с нами ездить, либо в отделение можем доставить.

— За что… в отделение?

— Не „за что“, а нас подождать. Или до утра перекантоваться.

— А может, высадите меня? Я уже отогрелась.

— Ни в коем случае! Вы не отдаете себе отчета, как это может быть опасно. — Он внимательно смотрел на нее, и Настя предположила, что его „бортовой компьютер“ анализировал ее данные: возраст, слезы, черная до ниточки одежда. Кажется, за потенциальную преступницу он ее не принял.

— Не надо в отделение, — попросила она.

— Тогда — с нами?

Настя заметила сквозь отдушину в покрытом дивными узорами окошке „уазика“, что они уже въехали в город, пустынный и тихий, как и шоссе. Кое-где в поле зрения попадали бессонные окна, и она начинала чувствовать себя не такой одинокой в этом мире.

Негромко работала рация. Старший о чем-то переговаривался, потом машина резко сменила курс. Но Насте не было дела до ночной охраны правопорядка. Она положила голову на вовремя подставленное плечо сержанта Васи, успевшего завернуть ее все еще гудящие ноги в невесть откуда взявшееся одеяло, и заснула.

… Она лежала на берегу потрясающе голубого моря, закопавшись вся — кроме головы — в мягкий теплый песок и ощущала себя словно похороненной, но не погребенной.

Она пыталась пошевелить пальцами рук и ног, и они с трудом — но поддавались усилиям.

Она смотрела в небо: там вились, парили, объединялись в пары и разлетались в стороны прекрасные белые птицы, вечно юные, как ее героиня Нисияма.

Она присматривалась к их полету, подобно древнему гадателю, который по полету птиц стремился предсказать судьбу — свою и целого племени. Но вдруг заметила, что это вовсе не чайки, а вороны, белоснежные, искрящиеся на солнце, перламутровые.