Кейт Хьюит - Не бойся быть моей

– Расскажи мне все. Как это началось, как ты справлялась…

Он поднял голову, и в его глазах Линдсей прочла решимость и боль. Ей стало жаль его и себя – их отношения. Ах, если бы все было иначе! Если бы она была сильнее и храбрее. Если бы Антониос больше прислушивался к ней…

– Я всегда была робким ребенком, определенно, интровертом. Немного заикалась, и на почве нервного расстройства заработала боли в желудке, когда начала ходить в школу.

Антониос кивнул, внимательно глядя на нее. Она решила продолжить.

– Мама была из семьи известных академиков. Ее отец был физиком, много путешествовал, давал лекции, а мать – профессором английского, писала популярные романы. Думаю, что, выходя замуж за моего отца, профессора математики, мама думала, что и ее жизнь будет такой же блестящей.

– Но вышло иначе?

Линдсей покачала головой:

– Отец любил работу, но ему не нужна была слава. Маме, когда она забеременела, пришлось оставить аспирантуру, и мне кажется… Она сердилась на меня из-за этого.

Антониос нахмурился.

– Но ведь она могла закончить аспирантуру позже.

– Может, она и закончила, – ответила Линдсей. – Я не знаю. Она оставила нас с отцом, когда мне было девять.

Зрачки Антониоса расширились от удивления.

– Ты никогда мне этого не говорила.

– Думаю, я многого не говорила тебе, Антониос, – произнесла Линдсей и почувствовала спазм в горле. – Я не… говорю обычно о маме.

– Так твоя болезнь началась после ее ухода?

– В общем, да – но я страдала от панических атак и до этого. Мать организовывала что-то вроде литературных салонов – приглашала знакомых академиков домой, и они болтали о книгах и философии – я не вдавалась в подробности. Но каждый раз она звала меня к ним и пыталась показать гостям, например, заставляла читать стихотворение – наверное, хотела доказать всем, что, уйдя в декрет, не попусту тратит время.

– А тебе это не нравилось.

– Я ненавидела это, но мне так хотелось ее порадовать. Часами учила стихи, но когда оказывалась перед гостями, из памяти просто все вылетало. Иногда я начинала задыхаться. Мама всегда была так разочарована – иногда она не разговаривала со мной по нескольку дней.

Линдсей живо представила себя сидящей за кухонным столом, вспомнила то отчаяние, которое охватывало ее всякий раз, когда мать окатывала ее ледяным молчанием, сидя рядом и попивая кофе.

Антониос был шокирован этим признанием.

– Линдсей, это просто ужасно. А твой отец не замечал ничего?

– Что-то замечал, но он слишком был погружен в свои исследования и преподавательскую деятельность. А я не рассказывала ему ничего, потому что мне было стыдно.

– Потому ты и мне не рассказала? – тихо спросил Антониос. – Потому, что боялась?

– Может быть, – призналась Линдсей.

Пока она жила с мужем в Греции, пытаясь побороть свою болезнь, разобраться в чувствах было сложно, – это был тесный клубок боли, страха, гнева и чувства вины. И – да, в нем был и стыд.

– Я очень старалась контролировать себя, пыталась принять все как есть, но я точно знаю, что мать стеснялась меня. – Она запнулась, чувствуя ком в горле, мешающий говорить. – Вот почему она ушла.

Антониос неотрывно смотрел на нее, и лицо его оставалось бесстрастным – вот только глаза заблестели, но что было в их глубине, Линдсей не могла прочесть. Гнев? Жалость?

– Откуда ты знаешь? – тихо спросил он.

– Отец заметил в конце концов, что со мной что-то не так, – мне тогда было восемь, – с трудом продолжала говорить Линдсей. – Он записал меня на прием к специалисту, и меня обследовали. Потом ему предложили работу в окрестностях Нью-Йорка – где я живу сейчас, и он согласился. Это было далеко от Чикаго, где мы жили тогда, и мама восприняла это как шаг назад: ей не хотелось жить в маленьком городишке.

– Так, значит, она уехала из-за этого, – сказал Антониос, – а не из-за тебя, Линдсей.

– Она приехала в Нью-Йорк с нами, чтобы посмотреть на дом и колледж. Помню, как она прошлась по пустым комнатам, такая спокойная, с холодным взглядом, – и ничего не сказала. Только когда отец спросил ее, что она думает, она произнесла лишь одну фразу: «Это не то, чего я ожидала».

Слезы защипали глаза Линдсей, но она продолжила:

– Мы с отцом подумали, что она говорит о доме или о городе. Но она имела в виду нас. Мы не оправдали ее ожиданий. Не смогли сделать ее счастливой.

– Она так сказала? – резко спросил Антониос, и в голосе его прозвучало недоверие.

Линдсей кивнула:

– Они тогда разговаривали с отцом вечером, и я все слышала из своей спальни. Она сказала, что не может… жить в таком месте, с… такой дочерью, как я. И сказала, что уезжает.

– О, Линдсей! – воскликнул Антониос.

Она смотрела вниз, потому и не заметила, что он придвинулся к ней ближе, – лишь почувствовала его руки, обнимающие ее. Он усадил ее к себе на колени и притянул к себе.

– Мне так жаль.

– Это было давно, – всхлипнула Линдсей.

Слезы катились по ее щекам, и Антониос вытирал их пальцами, так же, как тогда, в Нью-Йорке, когда она рассказала ему о смерти отца. Он был так нежен с нею тогда – прямо как сейчас.

– Значит, ты винила во всем себя, – тихо произнес муж, гладя ее по щеке. – За то, что мать ушла от вас. – Он помолчал, гладя ее по спине. – Ты, наверное, боялась, что и я так поступлю?

Линдсей замерла.

– Не знаю, – медленно сказала она, стараясь унять круговорот мыслей и воспоминаний. – Знаю лишь, что я не люблю об этом никому рассказывать. Мне неприятно, что ты узнал правду, хотя это уже и не имеет значения. Наверное, с тобой я чувствовала себя так же, как с мамой. Старалась скрыть свое беспокойство, потому что знала, что ее это сердит, но в то же самое время отчаянно хотела, чтобы она все поняла.

– И я никогда не видел тебя настоящую, – произнес Антониос, и снова по его ровному голосу было непонятно, что он думает. – Я лишь думал, что знаю тебя.

Антониос снова замолчал, поглаживая ее по волосам.

– А что произошло после того, как вы переехали в Нью-Йорк? – наконец спросил он.

– Все стало еще хуже. Наверное, отец ожидал улучшения, но после того, как ушла мама… – голос Линдсей сорвался, но она заставила себя говорить дальше: – У меня начались панические атаки в школе – когда меня вызывали к доске, задавали вопросы, – даже просто быть в классе было трудно. Отец наконец забрал меня и начал обучать на дому. Мне было десять.

Каким облегчением было наконец уйти от любопытных взглядов и перешептываний в ее адрес – ведь в классе все понимали, что она не такая, как все, что с ней что-то не в порядке. Но и в этом был минус – Линдсей окончательно привыкла к одиночеству. Отец старался бывать дома как можно чаще, но у него не было лишних денег, да он и не догадался вовлечь дочь в дополнительные курсы или как-нибудь разнообразить ее досуг, чтобы она могла общаться с людьми, заводить друзей. Так они жили, пока отец не умер.