Пабло Симонетти - Граница дозволенного

С Люсьеном мы потом пересеклись еще раз, на Вашингтон-сквер, вокруг которой сосредоточились здания университета. Сидя на скамейке, я ждала Эсекьеля, покупавшего марихуану у одного из многочисленных промышлявших в этом квартале дилеров, и заметила нашего взрослого мальчишку, только когда он очутился прямо передо мной. Мое тело не отозвалось никак, у Люсьена я тоже особой реакции не увидела. Он сверкнул ослепительной улыбкой, поинтересовался насчет Эсекьеля (на его лекции он уже перестал ходить), а потом принялся пространно расписывать, как тяжело идет работа над диссертацией. Бедняжка, подумала я, считает своим долгом объясниться. И вместо умиления он вызвал у меня только злость. Еще один мачо, для которого переживания — пустой звук. Их представление о себе подчиняется жизненному плану, который, при всей нелепости, управляет их поведением в обществе и заставляет недооценивать смысл происходящего с ними в действительности. Я не собиралась играть в Виолетту Нозьер [8] Виолетта Нозьер — героиня книги Ж.-М. Фригера и фильма К. Шаброля, 18-летняя девушка, примерная дочь любящих родителей, занимавшаяся по ночам проституцией. , «девочку днем, женщину ночью», вести двойную жизнь и тому подобное. Раз мы переспали, можно хоть намеком дать понять, что ты об этом помнишь. Но нет. В жалобах на академические сложности не было ничего личного, мы словно вернулись к моменту знакомства, в атмосферу навязанной дружбы, пропитанную запахом начос и острого соуса. Вдруг он замолчал, растягивая губы в саркастической усмешке: «Боюсь, придется на время лишить себя вашего чудесного общества». Порывисто обняв меня и чмокнув в шею, он ушел. Неожиданная пощечина под самый конец, когда уже не ожидаешь удара.

Выпив кофе и выкурив подряд две сигареты по своей послеобеденной привычке, Эсекьель отправился обратно в Вальпараисо. Я после его отъезда ощущаю что-то вроде аритмии — чувствую себя настолько незащищенной, что готова сомневаться в надежности собственного тела. Те немногочисленные опоры, которые я себе выстроила за эти два месяца, пошатнулись, тянет позвонить ему и попросить начать все сначала. Если мы оба так остро переживаем, значит, наверняка можно все склеить. Будем считать развод ошибкой. Можно поискать новые, более зрелые пути решения, не истязая себя, но и не действуя вслепую. А Роке? При воспоминании о нем все надежды летят прахом. До той минуты как мои пальцы словно сами собой набрали номер Эсекьеля, я действительно ждала Роке. Но теперь при одной мысли о его приезде в выходные мне делается плохо, будто кто-то пытается сломить мою волю. Роке изначально вел себя как несокрушимая сила, руководствуясь невообразимыми принципами, похожими на правила, которые иногда устанавливают себе дети, играющие во взрослых. Мы и месяца не встречались, а он уже считал себя чуть ли не моим мужем. Я его каждый раз одергивала, но чем ближе мы продвигались к разводу, тем настойчивее он напирал. Он был со мной в самые тяжелые праздники — Рождество и Новый год — здесь, в Рунге, и не скрывал своих намерений. Я убеждала его, что не хочу вот так сразу ввязываться в новые отношения. Я тосковала по Эсекьелю настолько, что мне не составило никакого труда в этом признаться, когда мы гуляли по пляжу в Майтенсильо утром двадцать пятого декабря — в последний тихий день перед нашествием диких орд подростков, распущенных на каникулы.

Предыдущая ночь прошла ужасно. Роке привез из Сантьяго шампанское, я купила морских ежей. Мы уговорились провести время вместе во что бы то ни стало. Ему было легче, поскольку они с женой уже два года как развелись, а я, наоборот, никак не могла свыкнуться с его присутствием, а тут еще за час до ужина мои раны разбередил звонок Эсекьеля. Я отторгала Роке не сознательно, а скорее инстинктивно, от навалившейся на меня тоски, гасившей любой проблеск взаимопонимания. Однако мы не разъезжались, а Новый год встретили в таком же унынии, как и Рождество, с той лишь разницей, что перестали сопротивляться тоске. После раннего ужина мы улеглись в постель в одиннадцать, а проснувшись утром, вымученно обнялись. В этом объятии скрывался страх перед возможными последствиями наших благих намерений.

У меня впереди вся вторая половина дня, а чем занять себя, не знаю. В сад я в эту пору стараюсь не ходить — безжалостный летний свет убивает тонкие оттенки и малюет все подряд одной кричащей зеленой краской, не похожей на природные тона листвы. Обычно после обеда я ложусь вздремнуть, но приезд Эсекьеля лишил меня сна, словно залив таким же безжалостным светом все темные уголки моего существа и стерев все оттенки, различия, контрасты, способные послужить мне ориентирами. Осталось только сплошное зеленое болото тоски.

Каждый раз, когда в наших сексуальных отношениях наступал долгий перерыв — как, например, после прекращения встреч с Люсьеном, я впадала примерно в такое же состояние — в душе воцарялся беспросветный мертвый сезон. Единственной отдушиной для меня был начавшийся курс ландшафтного дизайна с Джоном Литтоном. По вторникам и четвергам я выходила из квартиры спозаранку и, прихватив по дороге стакан кофе с пончиком, садилась на Восьмой авеню в метро до «Пенн-стейшн», а там пересаживалась в пригородный поезд, который через час доставлял меня до лонгайлендского Брентвуда. Времени хватало с избытком на то, чтобы почитать литературу из списка и поглазеть на оголяющиеся осенние пейзажи за окном, так не похожие на беспросветное лето в моей душе.

Институт находился в пригороде, застроенном почти одинаковыми кирпичными домами с битумной черепицей на крышах. Иногда, шагая по этим безмятежным улочкам, я воображала себе какой-нибудь страх и ужас в голливудском стиле — нашествие опасной для людей, хищной саранчи, зловещее тиканье атомных часов или чудище, крушащее все без разбора, — чтобы сонная тишина взорвалась паническими воплями и люди заметались в ужасе. Иногда меня охватывала зависть к обитателям этих домов, которые посвящают день любви, заботе о близких, работе и учебе, чтобы вечером воссоединиться за семейным столом или перед телевизором. Еще одна голливудская выдумка, далекая от реальности, но именно так я представляла жизнь среднего класса в тихих американских пригородах. Может, всему виной были мои болезненные поиски опоры, а может, меня манила эта обеспеченная полисами, кредитами и медицинскими страховками обывательская скука.

От чего меня спас Эсекьель, так это от повторения ошибок моих родителей — от погони за штампованным благополучием, затмившей все остальные более простые источники счастья. Вот почему вид бетонного здания, возвышавшегося посреди всего этого однообразия, действовал на меня успокаивающе. Трехэтажный куб в окружении подстриженных живых изгородей, копирующих рисунок регулярных европейских парков XVIII–XIX веков. Особенно мне нравился огород, где из капусты разных сортов складывались цветные узоры между вымощенными кирпичной «елочкой» дорожками. Литтон оказался вполне симпатичным человеком, хоть и без блеска, который я воображала. Невыразительная мимика и бесцветные интонации не добавляли ему шарма. Первый триместр стал чем-то вроде вводного курса, по требованиям и рядом не стоявшего с аспирантурой Католического университета. Проектные работы начинались только во втором, пришлось ждать. Очень редко Литтон представал перед нами тем самым гением, который подарил миру многочисленные шедевры. А ведь он одним из первых начал проектировать «зеленые» здания и крыши, в его стиле чувствовалась любовь к геометрии — отсюда и регулярный парк перед зданием. Курс он вел под лозунгом: новые формы невозможно создать, не изучив геометрию древних.