Тамара Кандала - Как вам живется в Париже

По пустынной улице ветер гнал, кувыркая, чью-то шляпу. Но за ней никто не гнался. Видимо, она улетела с чьей-то головы уже давно. Может, владелец был слишком стар или слишком пьян, чтобы её преследовать. А, может, достаточно богат, чтобы не потрудиться даже нагнуться.

По-пластунски прошуршала кошка с худыми выпирающими лопатками. Ему показалось, что за следующим углом его должна поджидать судьба. Но последняя явно не любит, когда её козни или, наоборот, щедрые подарки, предчувствуют. Он ошибся всего на несколько дней.

Арсений брёл, шаркая ногами, по продуваемой со всех сторон улице этого нормандского приморского городка, и в голове у него крутились злые мысли.

Вчера, в машине, включив радио, он услышал, что на земле родился шестисполовиномиллиардный житель. Шесть с половиной миллиардов. И такое исступлённое одиночество. Такая тягучая тоска. Слишком много людей на этом бедном шарике. Слишком много. Ни пройти, ни проехать. Толпы. Толпы. Обессиленная, выдоенная, отравленная земля, заблудшие, потерянные, никому не нужные души. Люди существуют только для того, чтобы есть, пить, спариваться и рожать, параллельно убивая себе подобных. Агрессия стала нормой. Дебилизация населения угрожающей. «Много званых, да мало избранных». Он снова и снова возвращался мыслями к своему бывшему сокурснику — этот блистательный, отчаявшийся интеллект, испытывающий отвращение к роду человеческому, имел для этого все основания. А, может, это именно в них обоих был какой то изъян, который мешал им быть счастливыми? Или, как в Библии, «…кто много знает, тот умножает скорбь на томление духа».

Он знал эти свои состояния, это кризисы беспросветного отчаяния, и изо всех сил пытался удержать себя на грани этой разверзающейся бездны. В такие моменты он ощущал почти шизофреническую раздвоенность — безвольная, пустая кукла была накрепко привязана к преуспевающему бизнесмену с безупречной репутацией. Он терял азарт, интерес и волю к жизни. Чувство отвращения ко всему, включая себя, было превалирующим. К тому же, по ночам его томили галлюцинации, абсолютно реальные сны с реальными людьми, которых он никогда не знал и ситуации, в которых он никогда не был и не мог быть.

Иногда ему казалось, что его окружает хаос.

Его врач считал, что он подвержен сильнейшим приступам клинической депрессии и нуждается в такие периоды в медикаментозном лечении. Может быть, это были последствия сильнейшего гриппа, с температурой под сорок в течение целой недели, который он перенёс в Гонконге два года назад. Может быть, просто переутомление. У него были с собой прописанные ему транквилизаторы, но он ненавидел эти лекарства, они приглушали не только тоску, но и все другие чувства, а главное — способность думать и анализировать. Хотя и это его последнее прибежище причиняло ему последнее время больше вреда, чем пользы.

Он чувствовал приближение этих кризисов, поэтому и сбежал сюда, на продуваемое всеми злыми ветрами в это время года и потому довольно пустынное побережье Атлантики. Поселился прямо на берегу серого неприветливого океана, в отеле, где когда-то жил великий Пруст и писал свою гениальную тягомотину, рассчитанную на чтение именно такими длинными зимними вечерами, в то время, когда у человечества ещё не было его главного развлечения — кино и телевидения. Здесь можно было гулять до изнеможения по бесконечным пустынным пляжам, живя жизнью исключительно созерцательной.

Отель был шикарным. Он взял комнату с террасой, выходившей прямо на море, двери которой он открывал на ночь настежь. Шум волн то усыплял, то будил его среди ночи. Тогда он выходил на балкон, накинув на себя толстый махровый гостиничный халат и светился там белым пятном для рыбацких шхун, вышедших в море на рассвете. Здесь, без свидетелей, он мог позволить себе заломить руки и повыть на луну от грызущей его тоски. В свои двадцать шесть лет он чувствовал себя дряхлым стариком и с ужасом пытался иногда представить себе, что он будет делать на земле ещё целых двадцать-сорок, а то и все шестьдесят лет. Но представить это ему не удавалось. Напрягая изо всех сил своё воображение, он не видел себя не только старцем, но и сорокалетним зрелым мужчиной. И это было странно. Ему, с его воображением, привыкшим иметь дело со вселенскими масштабами, никак не удавалось увидеть своего собственного ближайшего будущего. Это его не то чтобы беспокоило, но как-то удивляло.

Он вдруг сообразил, что наступает пятница, впереди длинный week-end с каким-то праздником — выходным во вторник и, значит, большинство французов воспользуются так называемым «мостом», устроив себе четырёхдневные каникулы и ринется из ближайших городов сюда, «на море». Ужас, подумал он, они заполонят здесь всё, будут орать дети, набережные наполнятся «выполняющими прогулки», наверняка затеют какие-нибудь шумные музыкальные мероприятия прямо в городке, все кафе и бары будут полны днём и вечером, словом, придёт конец тому одиночеству, за которым он сюда ехал. Но бежать было некуда — в Париж ринется на праздники вся провинция.

И он решил позвонить мне.

Я воевала с Машкой. Вчера вечером с катка, который был в пятнадцати минутах ходьбы от дома, её привёз какой-то длинноволосый, неопрятного вида тип с серьгой в ухе. Но самое ужасное, что привёз он её на рычащей, со снятым глушителем, зверского вида мотоциклетке.

Я прогуливала собаку, подгадав к Машиному возвращению, и столкнулась с ними в конце нашей улицы, где «тип» ссаживал её с этой адской машины, видно, подчиняясь её же запрету подъезжать на этой мерзости к дому, предполагая мою реакцию.

У меня от страха стало холодно в животе, как будто я проглотила огромный кусок льда. Представив их верхом на этом смертоносном драндулете, вихляющем среди машин, из которых несутся проклятия водителей, дружно ненавидящих эти, не подчиняющиеся никаким правилам мотобомбардировщики, я почувствовала, что у меня начинается медвежья болезнь.

Сделать вид, что они меня не заметили, было невозможно — наша пятнистая красавица Долли привлекала всеобщее внимание. К тому же, она залаяла, узнав свою обожаемую хозяйку.

Маше пришлось нас познакомить. Оказался какой-то Пьер. Я, со всей вежливостью, на которую была способна в эту минуту, сквозь зубы, запретила ему, раз и навсегда, сажать её на эту «штуку».

— Если хочешь провожать её домой, — сказала я балбесу, — провожай пешком. И подняться к нам, кстати, тебе тоже не запрещается.

Теперь, дома, забившись в угол, она смотрела на меня злыми глазами и шипела, что я «не имею права так разговаривать с её друзьями».

В этот момент раздался телефонный звонок, и она, воспользовавшись паузой, улизнула к себе.