Тамара Кандала - Как вам живется в Париже

— Беда в том, что я считаю, что ни для чего нет правильного решения. Каждое наше действие может привести к обратному результату.

— Может, ты напишешь книгу? — взялась я за своё.

— Зачем? — удивился он. — Для кого? Мне нечего сказать человечеству. У меня нет для него никакого важного послания. А если бы даже и было, никто бы не послушал. Населению нужны футбольные идолы и эстрадные звёзды, а не пророки.

Я вздохнула. У меня тоже его не было, послания. Мне просто нравилось рассказывать истории.

— И не принимай, пожалуйста, мои подлые настроения в свой писательский адрес, — спохватился он.

Я изо всех сил пыталась его отвлечь.

— Давай позвоним моей подруге, — предложила я, считая, что Ника в Довиле, — она здесь, недалеко.

— Ну уж нет, — запротестовал он, — очередная, умирающая от тоски дамочка. Это ещё несносней, чем скучающий Чайльд-Гарольд.

Я всё-таки позвонила, но её мобильный не ответил.

Несмотря на засилье отдыхающих, нам удавалось найти достаточно пустынные пляжи, вдалеке от курортных мест. Пока Машка с Долли носились наперегонки по песку, у самой воды, мы с Арсением наблюдали за ними, сидя на скамейке на прогулочной части набережной, и он расспрашивал меня, как я выживаю.

Однажды к нам на лавочку, попросив разрешения, подсел сухопарый красивый старик. Отдохнув минут десять, он, попрощавшись улыбкой, пошёл своей дорогой.

— Какую же надо прожить жизнь, чтобы в старости лицо отражало мысль и благородство, а не пошлость и разруху, — сказал Арсений.

— Может, в этом и есть смысл жизни — иметь в старости благородное лицо?

— Может. Но до неё ещё надо дожить, до старости. Знаешь, судя по рассказам матери и по нескольким оставшимся фотографиям, мой отец принадлежал к таким старикам.

— Но не всегда же он был стариком.

— Не знаю… я почему-то привык думать о нём, как о пожилом человеке. Может, потому, что он умер, когда я ещё не родился. Чего бы я не отдал за несколько часов беседы с ним сегодня.

— Ты хотел бы получить от него совет?

— Нет. Просто поговорить. Послушать. Понять. Погладить по щеке. Убедиться, что он меня любит.

— Тебе не хватало в твоей жизни отца?

— Это не совсем так. Оскар всегда был мне замечательным отцом. Но, глядя на него, я не мог, например, увидеть себя в старости. У меня впечатление, что я знаю только одну часть своей личности. Другая же мне постоянно преподносит сюрпризы. — Говоря это, он хмурился, точно ему было больно.

— В один прекрасный день, — сказала я неожиданно для себя, — случится нечто, что потрясёт тебя до самого основания и полностью перевернёт твою жизнь.

— Ты думаешь?

— Я знаю.

У меня, действительно, иногда случались короткие вспышки некоего предвидения. Но обычно они были настолько мгновенными, что я не успевала их осознать. Зато потом, когда что-то случалось, мне было абсолютно ясно, что это я уже «видела» в этих суматошных всполохах, о которых я, как правило, тут же и забывала. На этот раз никто не мог даже предположить, насколько я была близка к истине.

— Ты поэт, — сказал он с улыбкой, — твоё дело — творить мифы. А я трезвый финансист и руководствуюсь в своей жизни, в основном, логикой и цифрами.

Когда утром, в день нашего отъезда (Арсений уехал накануне, поздно вечером, сказав, что у него на утро билет на самолёт в Женеву, на какой-то аэросалон), после завтрака в торжественном, полностью застеклённом пустынном зале с видом на океан нашего «Гранд-Отеля», я пошла расплачиваться за номер, оказалось, что уже всё оплачено и для меня «месье» оставил конверт. В конверте была записка: «Шошка! Спасибо всей вашей компашке. Вы даёте мне ощущение члена счастливой семейки. А это бесценно, так что не злись за оплаченный номер. Аэросалон в Женеве заканчивается через неделю. Потом вернусь в Париж — погулять у Ксении на юбилее. Там и увидимся. Целую крепко — ваша репка».

Ну, да, вспомнила я, через неделю моей подруге сорок пять. Она уже объявила, что это её последний юбилей, так как ей больше «никогда не будет ни на один год больше». Надо ещё купить подарок. Да и какой-нибудь новый «прикид» к случаю не помешал бы, что-нибудь из моей любимой серии, которую я называю «одел и пошёл», что значит — красиво, удобно и, главное (с разными аксессуарами) на все случаи жизни. Наверняка, она устроит грандиозный пир и созовёт всяких «модных» людей. Тем более, что она сразу при двух таких завидных кавалерах — Саша́ и Арсении. А я, как всегда, без мужа, мне без него было скучно на таких праздничных мероприятиях.

Когда Арсений оторвался от компьютера, самолёт уже взлетел. Салон бизнес-класса был полупустым. Он сидел во втором ряду. Хорошенькая стюардесса разносила шампанское. Подойдя к нему, она мило улыбнулась и на щеках у неё заиграли ямочки. Он попросил порцию виски. Она кивнула и пообещала немедленно принести. Он спрятал компьютер в портфель, расслабил узел галстука и, потянувшись, устроился в кресле поудобнее в ожидании напитка. И в этот момент, впереди, в проёме между креслами, он увидел женский профиль. Что-то больно толкнуло его в грудь, и к горлу подступило удушье. Он сглотнул ставшую вдруг вязкой слюну. Такого с ним ещё никогда не бывало. Арсений одним глотком выпил подоспевшую порцию виски и попросил ещё. Переведя дыхание, он ещё раз посмотрел на загадочный профиль, вызвавший у него такую странную реакцию. В нём не было ничего особенного. К тому же в этот момент женщина отвернулась, и он видел теперь только светлые пряди волос и маленькое ухо с серёжкой в виде прозрачной зелёной капли. Он не понимал, чем вызвано это ощущение холода в позвоночнике и почему вдруг стали влажными ладони.

«Сейчас я встану, пройду мимо неё в туалетную кабину и ни разу не оглянусь», — подумал он.

В туалете он ополоснул лицо и сделал несколько глубоких вздохов.

— Да, что это со мной, — сказал он вслух своему отражению в зеркале. — Дал же себе слово не перенапрягаться на ниве бизнеса — это он у меня на службе, а не наоборот.

Решительно выйдя из кабины, он оказался лицом к лицу со спящей в первом ряду женщиной, чей профиль его так растревожил. Игла узнавания вонзилась в его сердце. Он застыл, как вкопанный, не в силах пошевелиться. Наступила какая-то звенящая тишина, как если бы вдруг, одновременно, в самолёте заглохли все моторы. Но хрустальный звон, естественно, присутствовал только в его голове.

В этот момент женщина открыла глаза, посмотрела на него и улыбнулась приветливо. Он стоял перед нею, застывший как в детской игре «замри, умри, воскресни», не в силах ни сказать что-нибудь, ни даже облизнуть пересохшие губы. У него было ощущение, что он находится в полном вакууме и, как во сне, совершенно не владеет своим телом. Он боялся одновременно взлететь и упасть.