Ольга Клюкина - Визажистка

— Уже беседуете? — вслух поинтересовалась Вера.

— Да нет — поем, — огрызнулась Ленка, которая казалась сегодня сильно не в духе.

— Что-что?

— Вот балда! Я же сказала — поем. Ля-ля-ля, ля-ля-ля, — пропела Ленка зычным голосом, который вполне мог бы стать украшением любого русского народного хора.

— Что, уже запели? — покосилась Вера на только початую бутылку самогона. — Вроде бы я не слишком опоздала. А что поете?

— Мысли в основном, — сообщила Ленка, с хрустом откусывая огурец.

— Эту вот, что ли: «Мои мысли — мои скакуны»?

— Да нет, Вер, без скакунов. Просто мысли. Все, что приходит в голову. У него, Вер, не всегда говорить получается, а вот песней хорошо идет.

Человечкин кивнул и со счастливым видом потянулся за капустой.

Широкое и словно бы немного вогнутое вовнутрь лицо Человечкина и особенно его младенческие светло-голубые глаза невольно делали соседа похожим на пришельца с другой планеты. Как-то не верилось, что он жил через стенку с Ленкой и ее братцем.

— Он мне, Вер, уже спел, что у него эта штуковина называется невротическим или каким-то нервическим заиканием. Я вначале не расслышала, Вер, думала, что эротическое, на почве воздержания. Но он мне даже на бумажке написал, как его болезнь называется, можешь сама посмотреть.

Вера взглянула на какой-то газетный обрывок. Там действительно было написано три слова: «логоневроз, психогенное расстройство». Вера пожала плечами и положила бумажку на стол.

— В общем, если сказать русским языком, Иван Иванович и сам никогда не знает, когда начнет заикаться, а в какой момент — сорокой трещать. Все от нервов проклятых зависит, — с готовностью пояснила Ленка. — Вот видишь, пока слова сказать не может, только поет. И знаешь, что он мне тут напел? Как будто бы в нашем доме еще до революции мужик один жил из музыкантов или там каких-то художников, в трубу дудел. Вот, говорит, здесь у нас поэтому теперь аура такая, пению способствует. Только я лично в эти глупости, Вер, не верю.

— Здравствуйте! Ты же во все веришь! Во все гадания на свете, в любых карточных королей!

— В королей, может, и верю, а как кто-нибудь начинает про всякие энергетические поля распространяться — нет уж, от этого дела у меня прямо с души воротит.

— Так ведь энергетические поля и правда существуют, наукой доказано, — удивилась Вера.

— А мне плевать на науку. Я сама себе наука, — огрызнулась Ленка. — Сказала же — не верю, вот тебе и все.

— Налей гусару, Тамарочка! — вдруг старательно, достаточно приятным голосом пропел Иван Иванович.

— Я не Тамарочка. Ленка я, Елена. Вы что, уже забыли, что ли?

— Это стихотворение такое. Ле-ле-ле… — попытался было разъяснить, но снова споткнулся на слове Иван Иванович.

— Ленка, — подсказала хозяйка, подливая соседу в рюмку. — Вы же мне пели, что у вас от выпивки разговор открывается! Что-то пока не заметно.

— Ле-лермонтова стихотворение, — выдохнул сосед. — Про Тамарочку.

— Спроси у него что-нибудь, видишь, вроде бы разговор налаживается, — прошептала Ленка и даже подтолкнула Веру ногой под столом, напоминая: давай, давай, не молчи…

— Скажите, а вам доводилось бывать в музее Лермонтова в Тарханах? — спросила Вера, тут же вспомнив, что сегодня ее пригласили сюда не есть, а вести исключительно ученые беседы. — Я несколько раз собиралась, но почему-то не сложилось.

— Ну, давай, Иван Иваныч! Жми хотя бы романсом, а там разговоришься, — подсказала Ленка. — Чего вы стесняетесь? У вас же козлитон, почти как у Козловского. Что-нибудь про ваши музеи.

— Я бывал там не раз, в этих славных местах, — действительно запел Иван Иванович дребезжащим, трогательным «козлитоном». — И многое видел своими глазами, уникальные вещи. Я видел парадный носовой платок Марии Михайловны, матери Лермонтова…

— Ого! Никогда не слышала, чтобы носовые платки на выставках показывали, я теперь тоже на всякий случай никогда в жизни сморкаться не буду, — не удержалась от ехидной реплики Ленка.

— А еще я бывал в музее Горького, на улице Качалова, в доме шесть дробь два, — сменил вдруг Иван Иванович лирический мотивчик на более бодрый, задорный. — В прихожей у Алеши стоят отличные галоши…

— Галоши? — переспросила Вера и не выдержала — рассмеялась.

Все, что здесь происходило, было настолько нелепо и смешно, что Веру уже не могло смутить даже надутое, недовольное лицо Ленки.

— А на столе лежат очки, пепельница, мундштуки, спички, сигареты…

— Курить хочу. Сдохну, если не покурю, — вдруг вспомнила Ленка, сбегала за пачкой «Петра Первого» и закурила, с видом мученицы вслушиваясь в весьма оригинальную песнь соседа. — Послушайте, Иван Иваныч, это у вас, наверное, в такой большой квартире, на просторе, голос так развился, — наконец вставила Ленка свое слово. — Уж больно много у вас там лишнего места.

— Мало, — лаконично ответил Человечкин, засунул полотенце под ворот рубашки наподобие слюнявчика и взял большой кусок арбуза. — Ка-ка-ка-катастрофически мало.

— Да как же мало? У вас ведь и комнаты все пустые, даже вещей никаких нет, — удивилась Ленка. — Я же своими глазами видела. Пустота!

— Вещей нет, — произнес Иван Иванович, который почему-то почти перестал заикаться. — Потому что я давно уже вещей стараюсь у себя не держать. Исключительно самые необходимые материалы. Ведь у меня музей.

— Какой еще музей?

— Музей меня, — пояснил Человечкин, и в комнате на некоторое время повисла тишина. — Ну, скажем, не только одного меня, но также многих моих милых, неприметных современников. Я бы назвал его так — музей нашего времени, музей-мемориал вот этих самых дней, в которые мы живем, может быть, даже вот этой самой минуты.

Даже Вера некоторое время не нашлась что сказать. А Ленка — та и вовсе дико вращала глазами и выпускала изо рта клубы дыма.

— Знаешь, Вер, лично я поражена в самое сердце, — наконец проговорила Ленка, обращаясь теперь только к Вере и словно не замечая странного соседа. — Вот судьба у человека! И все из-за какой-то одной безмозглой рыбы. В голове не укладывается.

— Какой еще рыбы?

— Он тут мне спел, что, когда однажды на речке купался, на какую-то черную рыбу случайно сел, да так испугался, что заикой сделался. Эх-хе-хе, вот и пришлось человеку всю жизнь молчком по музеям с лупой проползать. А теперь видишь, куда дело зашло. Дальше некуда. Музей, говорит. Да-а-а…

— Я вижу, что вы несколько шокированы моим заявлением, — вздохнул Иван Иванович. — Но я привык, и другой реакции, признаться, не ожидал. Так устроено человечество, что все новое оно воспринимает в штыки, так сказать, негативно…

— Послушай, а ты не зря назвала его Человечкиным, и как ты только догадалась, — тихо хмыкнула Вера.