Марина Юденич - Доля ангелов

Она буквально рвется ко мне, снова рискуя злополучной чашкой.

И кажется, еще секунда — перегнется через стол, уцепится ручонками за плечи, тряхнет что есть мочи, требуя ответа.

Но бешеный напор быстро слабеет.

Плечи опадают безвольно. Глаза гаснут.

Заканчивает тихо, просительно:

— …Она, случайно, не говорила?

— Случайно говорила. Антон сам выбрал замок. И даже не выбрал, просто позвонил, продиктовал название, сроки, условия…

— Какие условия? — В глазах снова полыхнуло что-то, отдаленно напоминающее надежду.

— Не могу сказать обо всех, знаю только, что просил не беспокоить. Никому. Ни при каких обстоятельствах.

— Да. Конечно. Правильно. — Она соглашается с чем-то, известным только ей, так обреченно и горько, словно речь идет о смертном приговоре. Впрочем, скорее всего так и есть. Осталось разобраться в деталях.

— Что — да? Что — конечно?

— Он уже тогда все знал. Просто я… Я все еще думала, может — случайно. Совпадение. Обычная хандра. Вы же знаете, как это было…

— Знаю. Значит, в замке он впал в обычную меланхолию?

— Нет! Не обычную. В том-то все и дело. Понимаете?!

Она снова вспыхивает как спичка.

Именно спичка, потому что теперь я знаю наверняка — погаснет через несколько секунд.

Скиснет.

Начнет бормотать невнятное.

Хотя — надо сказать — кое-что из ее несуразиц я, кажется, понимаю.

Однако лучше бы прямым текстом.

Потому — надо ловить момент.

— Не понимаю. И, честно говоря, не очень представляю себе, что такого особенного могло произойти с Антоном в тихом французском захолустье, из которого он — между прочим — вернулся живым и здоровым. Может, вы путаете поездки? Ту, последнюю…

— Ничего я не путаю. И не надо смотреть на меня, как на помешанную.

— Я не смотрю. Но из того, что вы говорите, действительно трудно что-либо понять. Потому и возникают… вопросы.

— Вопросы… Если бы вы знали, сколько у меня вопросов… И ни одного ответа.

— Может, поделитесь? Подумаем вместе. В конце концов, я действительно собираюсь ехать в этот замок. И уж если там… что-то не так…

— Не так. Именно что-то не так. Только я не знаю, как это объяснить… Понимаете?

— Понимаю. И думаю, не надо пытаться делать то, что сделать не под силу.

— А что надо?

— Рассказать. Просто взять и рассказать все по порядку. С самого начала.

— Сначала?

— Да. Когда, по-вашему, это началось?

— У Антона была бессонница. Было очень плохо…

— Я знаю. Долго?

— Почти неделю. Потом…

— …он запил.

— Нет. В том-то и дело. Потом он заснул как ни в чем не бывало и проспал всю ночь. Но утром… Понимаете, все было так, как будто не было никакого сна.

— Понимаю.

Как не понять…

Долгие приступы бессонницы у Антона — однажды он не спал восемь суток — были страшным испытанием. Для него, возможно, в первую очередь. Но я так не думаю. По мне — гораздо в большей степени страдали те, кто имел несчастье находиться рядом.

Он сатанел, превращаясь в буйнопомешанного, и вел себя соответственно.

Уходил из дома пешком, уезжал на попутке, один — без охраны, без документов, денег, кредитных карт, без телефона.

В неизвестность.

И никто — даже главный охранник — не знал, где болтается драгоценный шеф.

Возвращался — через пару дней, недель, однажды пропадал целый месяц — изнуренный, осунувшийся, запущенный. Случалось — в чужом, грязном тряпье, со следами побоев.

С годами, впрочем, это стало не самым страшным испытанием для меня.

Хуже было, когда Антон оставался дома.

Тогда начинались действительно иезуитские пытки.

Однажды четыре дня подряд он слушал одну и ту же вещицу в жанре тяжелого рока. Дом, как назло, накануне оснастили модной акустической системой, невидимые колонки огромной мощности вмонтированы были в каждой комнате. Антон — на центральном пульте — звук врубал на полную мощность и методично, дозором обходил помещения. Отключить или хотя бы убавить громкость было нельзя. Нигде. Ни в спальне, ни в ванной, ни в бассейне, ни — даже — в прачечной и винном погребе. Как я сумела в тот раз сохранить рассудок? Не знаю.

Словом, теперь я ее понимала.

— Следующей ночью он тоже спал, но ничего не менялось… И так…

— …семь дней.

Вырвалось, черт возьми.

Очень уж необычная складывается история. Если не сказать больше. Разумеется, она реагирует немедленно и остро:

— Откуда вы знаете?

Импровизирую на ходу. Вернее — фантазирую:

— Было такое однажды.

— И чем закончилось?

— Обыкновенно. Запоем. В этот раз случилось иначе?

— Да. Он не запил. Наоборот. Сказал — надо отдыхать. Я обрадовалась как ненормальная. Мы уезжали… Вы знаете, это было такое счастье, особенно…

— …когда он жил со мной.

— Простите.

— Чего уж теперь. Значит, он вдруг решил уехать. Во Францию, притом — именно в этот замок?

— Я не знала. По крайней мере тогда. Антон сказал, что закажет тур. И все. Потом я ездила несколько раз в это агентство к Майе. Оформлять документы. Потом мы уехали.

— И приехали.

— Да. Там действительно красиво. Этот замок, d’Azay, нарядный, белый, у воды. Но мы поселились в маленьком Manoir. Там раньше был охотничий домик, а теперь — маленький отель. Тоже красиво. Все старинное. Гобелены. Мебель. Картины.

— Вы были одни?

— Из постояльцев, по-моему, да. По крайней мере к столу никто больше не выходил. И две хозяйки: мать и дочь. И — лестница…

— Какая-то необычная?

— Да. То есть, в принципе, ничего такого… Просто старинная. Такая, знаете, винтовая, но не железная — каменная. Вырублена прямо в стене. Мне очень понравилось сначала. Там свечи горели прямо на ступенях, в маленьких стеклянных баночках. Красиво.

— А потом?

— Потом Антон опять перестал спать. Но это был не приступ. Не как обычно. Вечером он ложился и нормально засыпал. А ночью… Я просыпаюсь — его нет. Лежу, лежу, жду. Идти искать боюсь. Он этого не любит, вы знаете… То есть не любил. Он возвращался по-разному. Сначала — довольно быстро. По крайней мере ночью — было еще темно. Потом — под утро, уже светало.

— А днем?

— Странный был. Не такой, как всегда. Хотя он разный был вообще, но там стал какой-то… непохожий на себя. Не такой, как всегда. Молчал. Подолгу гулял в парке. Ел мало и не пил. Совсем. А еще — что-то писал. Утром, Отправлял меня завтракать, а сам писал. Я возвращалась, видела. Он злился, но ничего не говорил. Сворачивал бумажки трубочкой, засовывал в карман и шел гулять.

— А что же лестница?

— Вот. Сейчас. Это была, по-моему, уже пятая ночь или шестая. Не помню. Я не спала, притворялась. Он заснул по-настоящему, проспал немного: час, может, полтора. Проснулся, полежал минут пять, встал осторожно, старался меня не разбудить. Даже наклонился, послушал, как я дышу. И вышел.